Константин Леонтьев - Моя литературная судьба. Автобиография Константина Леонтьева

Книги и статьи

Византизм и славянство
Византизм и славянство (Zip-архив, 130Кб)
Отец Климент Зедергольм, иеромонах Оптиной пустыни
Средний европеец как идеал и орудие всемирного разрушения
Анализ, стиль и веяние. О романах графа Толстого (М., 1911 г. - для корректного чтения текста в системе должен быть установлен шрифт Palomino Linotype)
Наше общество и наша изящная литература
Грамотность и народность
Записка об Афонской Горе и об отношениях ее к России
Четыре письма с Афона
Панславизм и греки
Панславизм на Афоне
Еще о греко-болгарской распре
Враги ли мы с греками?
Территориальные отношения
Храм и Церковь
Письма отшельника
Передовые статьи "Варшавского дневника" 1880 года
А.И. Кошелев и община в московском журнале "Русская мысль"
Чем и как либерализм наш вреден?
Г. Катков и его враги на празднике Пушкина
Как надо понимать сближение с народом?
Сквозь нашу призму
О всемирной любви (речь Ф. М. Достоевского на пушкинском празднике)
Страх Божий и любовь к человечеству. По поводу рассказа гр. Л.Н. Толстого "Чем люди живы?"
Наши окраины
Пасха на Афонской Горе
Письма о восточных делах
Записка о необходимости новой большой газеты в С.-Петербурге
Епископ Никанор о вреде железных дорог, пара и вообще об опасностях слишком быстрого движения жизни
Записки отшельника (1887 г.)
Два графа: Алексей Вронский и Лев Толстой
Владимир Соловьев против Данилевского
Национальная политика как орудие всемирной революции
Плоды национальных движений на православном Востоке
Не кстати и кстати
Воспоминание об архимандрите Макарии
Добрые вести
Культурный идеал и племенная политика
Кто правее? Письма к В.С. Соловьеву
Над могилой Пазухина
Славянофильство теории и славянофильство жизни
Достоевский о русском дворянстве
"Московские ведомости" о двоевластии

Художественная проза

Подлипки (Записки Владимира Ладнева) Роман в трех частях (Zip-архив, 230Кб)
Египетский голубь (рассказ русского), роман
Благодарность (повесть, 1852 год)
Ночь на пчельнике (очерк, 1853 г.)
Лето на хуторе (повесть, 1855 г.)
Сутки в ауле Биюк-Дортэ
В своем краю
Исповедь мужа (Ай-Бурун)
Очерки Крита
Хризо
Пембе. Повесть из эпиро-албанской жизни
Хамид и Маноли
Паликар Костаки
Аспазия Ламприди
Капитан Илиа
Дитя души
Сфакиот
Ядес

Автобиографические материалы

Мое обращение и жизнь на св. Афонской горе
Моя литературная судьба. Автобиография
Несколько воспоминаний и мыслей о покойном Ап. Григорьеве

Письма

Избранные письма В.В. Розанову
Письмо к Т.И. Филиппову от 14 марта 1890 г.
Письмо к свящ. Иосифу Фуделю от 19 января - 1 февраля 1891 г.
Письмо к свящ. Иосифу Фуделю от 19 марта 1891 г.

Чтобы скачать любой из указанных выше текстов поодиночке,

обратитесь к Персональному сайту К.Н. Леонтьева http://knleontiev.narod.ru/

Скачать

Дата начала Проекта - апрель 2006 г.

Разрешается републикация любых материалов портала

Прежде чем переходить к исследованию мировоззрения Леонтьева, необходимо кратко осветить жизненный путь философа, который может прояснить эстетику его идей. Сам Константин Николаевич по-пифагорейски благоговейно относился к гармонии чисел, видя в них особый смысл всех круглых десятилетий своей жизни: 1831 – рождение; 1851 – год первого писательского сочинения, одобренного И.С. Тургеневым; 1861– женитьба, сыгравшая трагическую роль в его жизни; 1871 – год прозрения, когда Константин Леонтьев сделал первый шаг к монастырю, к религиозно-философскому творчеству; 1881 – потеря родового имения в с. Кудинове Калужской губернии; 1891 – этот год стал последним в жизни мыслителя и писателя, но не последним в угаданном им мистическом ряду биографических дат.

К.Н. Леонтьев родился 13\25 января 1831 года в сельце Кудинове Мещовского уезда Калужской губернии. Родословная по отцу не очень известная и не прослеживается ранее XVIII в. Отец не занимался воспитанием Константина, и между ними никогда не было близости, скорее отчужденность и даже антипатия. В старости К. Леонтьев занесет в свои автобиографические записи такую фразу: «Вообще сказать, отец был и не умен, и не серьезен». Это в частности, выразилось в том, что когда мальчик впервые пошел исповедываться в храм, отец, хохоча, выразил язвительную шутку о попе, который «за свои грехи верхом на людях кругом комнаты ездит». Неприятный осадок от этих воспоминаний остался в Леонтьеве на всю жизнь.

Совсем иные чувства питал философ к своей матери, Феодосии Петровне – обаяние, ум, культура которой светили ему до последних дней жизни. Чувственное отношение к миру, литературный вкус, привязанность к изящным предметам и эстетизм оценок, первые религиозные впечатления – все это связано с влиянием матери. О ней он не однажды писал с благоговением и потрудился, чтобы издать ее сочинение – рассказ об императрице Марии Федоровне: его мать в юности воспитывалась в Петербурге, в Екатерининском институте, и была любимицей императрицы.

Родословной по матери Леонтьев гордился: то был старинный дворянский род Карабановых, известный еще с XV столетия, оттенок гордости сохранился даже в ощущаемом им сходстве с дедом, Петром Матвеевичем Карабановым. Дед имел облик барина и красавца, любил стихи и все прекрасное, но вместе с тем был развратен до преступности, жесток до бессмысленности и зверства, за обиду бросился как-то с обнаженной шпагой на губернатора.

Духовный мир Леонтьева с самого раннего детства был обвеян религиозными переживаниями, – но они хотя и затрагивали глубину души, все же преимущественно были обращены к «внешним формам» церковной жизни, как он признавался сам в письме к В.В. Розанову. Еще мальчиком, Константин Николаевич полюбил богослужения, эстетически жил ими, – и как раз эстетическое восприятие церковности, эстетическая обращенность к Церкви были выражениями внутренней цельности, хотя и не критической, но подлинной. Леонтьев не дышал в детстве воздухом отравленной секуляризмом культуры. Он впитал в себя все содержание культуры под эгидой эстетического любования Церковью, еще не думая о внутренних диссонансах в культуре.

Для мыслителя навсегда соединились в воспоминаниях мать и красота родового дома с чистыми, щеголеватыми покоями, тишиной, книгами, комнатой матери (которую украшали портреты семерых детей) с видами на пруд и великолепный сад. Образ России в пору его дипломатической деятельности поддерживался в нем этими воспоминаниями. Сочинения К.Н. Леонтьева, в которых немало описаний великолепной природы, питались детскими впечатлениями о Кудинове, куда он не раз возвращался после заграничной и столичной работы.

Гибель культуры, о которой так много напишет философ позднее, переживалось им в немалой степени как гибель благословенного уголка детства, а вынужденная продажа впоследствии родовой усадьбы напоминает драму, позднее запечатленную А.П. Чеховым в «Вишневом саде».

После окончания Калужской гимназии (1849) и кратковременного пребывания в ярославском Демидовском лицее стал студентом медицинского факультета Московского университета (1850-1854). С 1854 по 1856 г. был военным лекарем, участвуя в Крымской войне. Не только патриотические чувства, связанные с Крымской кампанией, но и желание поправить южным климатом и измененной жизнью свое здоровье привели его в Крым младшим ординатором Керчь-Еникальского военного госпиталя.

В Феодосии Леонтьев познакомился со своей будущей женой, дочерью мелкого торговца Политова. Постепенно он начал тяготиться неустроенностью полевой службы, невозможностью продолжать литературные занятия, на которые его благословлял И.С. Тургенев. Наброски, этюды, замыслы переполняли его сундучок, но ему никак не удавалось ничего законченного, цельного. Его все чаще и чаще тянуло домой, о чем он постоянно писал матери.

Однако не так просто оказалось освободиться от воинских обязанностей, и лишь осенью 1856 года он получил отпуск на полгода, а еще через год и вовсе распрощался со службой и отправился в Москву подыскивать себе подходящее место, позволяющее заниматься литературой. По увольнении в 1857 году, он стал домашним врачом в нижегородском имении барона Д.Г. Розена. В декабре 1860 года переехал в Петербург, решившись оставить медицину ради литературы.

В 1863 году Леонтьев – к этому времени автор нескольких повестей и романов («Подлипки» и «В своем краю») – назначается секретарем консульства на о. Крит и на протяжении почти десятилетия находится на дипломатической службе. В этот период времени оформляются его социально-философские взгляды и политические симпатии, склонность к консерватизму и эстетическому восприятию мира.

Десять лет Леонтьев занимал место консула в разных городах Турции, хорошо изучил Ближний Восток, – и здесь окончательно сформировалась его философская и политическая концепция.

В 1871 году, пережив глубокий нравственный кризис и тяжелую физическую болезнь (которая едва не привела его к смерти), Леонтьев оставляет дипломатическую карьеру и принимает решение постричься в монахи: с этой целью подолгу бывает на Афоне, в Оптиной пустыне, в Николо– Угрежском монастыре, однако ему «не советуют» отречься от мира, ибо он «не готов» еще оставить без сожаления литературу и публицистику. В 1880 – 87 гг. он работал цензором Московского цензурного комитета.

Выйдя в отставку, поселился в Оптиной пустыни, где жил «полумонашескою, полупомещичьей жизнью» в снятом у ограды монастыря отдельном доме со слугами и женой Елизаветой Павловной. При этом Леонтьев постоянно общался со старцем Амвросием как своим духовным руководителем и занимался литературной работой, благословение на которую получал у старца. Значительную часть поздней литературной продукции писателя составила мемуарная проза, а также обширная переписка, к которой он относился как к литературной работе. Мемуарные и религиозно-философские мотивы объединяются с оптинскими духовными впечатлениями в очерке «Отец Климент Зедергольм, Иеромонах Оптиной Пустыни» (1879).

В январе-апреле 1880 года Леонтьев был помощником редактора «Варшавского дневника», там напечатал ряд статей. В одной из них у него прозвучала известная фраза: «Надо подморозить Россию, чтобы она не «гнила» ...».

Окружение Леонтьева в поздние годы составляют консервативно настроенные литераторы – выпускники так называемого Катковского лицея (А.А. Александров, И.И. Фудель и др.), Ю.Н. Говорухо-Отрок, В.А. Грингмут, Л.А. Тихомиров.

Последние месяцы жизни К.Н. Леонтьева отмечены бурной перепиской с В.В. Розановым. В нем он увидел наследователя своих идей. Так, в письме от 13 августа 1891 года содержатся «безумные афоризмы», в которых философ заостренно формулировал основной внутренний конфликт своего миросозерцания – оставшийся непримиренным антагонизм эстетического и религиозного принципов, разрешение которого видит лишь в подчинении эстетики религии: «Итак, и христианская проповедь, и прогресс европейский совокупными усилиями стремятся убить эстетику жизни на земле, т.е. самую жизнь. Что же делать? Христианству мы должны помогать, даже и в ущерб любимой нами эстетики...».

Монахом он стал только незадолго до своей смерти, в 1891 году, под именем Климент, исполнив обет, данный им еще 20 лет назад (после исцеления в Салониках). По указанию преподобного Амвросия ему надлежало сразу же после пострижения перейти в Троице-Сергиеву Лавру для прохождения там монашеского пути. В Сергиевом Посаде, куда Леонтьев переехал в конце августа, он узнал о кончине старца и успел на нее откликнуться памятной статьей «Оптинский старец Амвросий». Здесь, в лаврской гостинице, на пороге монастыря, не вступив в число его братии, он умер от воспаления легких. Монах Климент был похоронен в Гефсиманском скиту Троице-Сергиевой Лавры, где его могила находится и поныне.

Леонтьев заявил о себе как оригинальном мыслителе в написанных им в этот период работах «Византизм и славянство», «Племенная политика как орудие всемирной революции», «Отшельничество, монастырь и мир. Их сущность и взаимная связь (Четыре письма с Афона)», «Отец Климент Зедергольм», «Записки отшельника», «Плоды национальных движений на православном Востоке», «Средний европеец как идеал и орудие всемирного разрушения», «Грамотность и народность» и «Варшавский дневник», многие из которых были позже изданы в двухтомнике «Восток, Россия и славянство» (1885-1886). Они свидетельствуют о стремлении их автора соединить строгую религиозность со своеобразной философской концепцией, где проблемы жизни и смерти, восхищение красотой мира переплетаются с надеждами на создание Россией новой цивилизации.

Свою доктрину он называл «методом действительной жизни» и полагал, что философские идеи должны соответствовать религиозным представлениям о мире, обыденному здравому смыслу, требованиям непредвзятой науки, а также художественному видению мира.

Мировоззрение Леонтьева представляет очень своеобразное сочетание эстетизма, натурализма и религиозной метафизики. Очень близко примыкая к славянофилам, будучи открытым и прямым последователем Н.Я. Данилевского, он вместе с тем, в некоторых вопросах, значительно отклонялся от них (особенно это сказалось в политических вопросах). Философ не только не был в них славянофилом, но и заявлял о бессодержательности племенной связи самой по себе. В России он вовсе не видел чисто славянской страны. «Бессознательное назначение России не было и не будет чисто славянским», – отмечал мыслитель.

В отличие от Ф.И. Тютчева, чьи историософские построения основаны на теории мировых монархий, К.Н. Леонтьев использовал терминологию Н.Я. Данилевского, писавшего о культурно-исторических типах, упрекал его в забвении византийского. Эстетическое и религиозное отталкивание Леонтьева от современной Европы с ее уравнительными тенденциями, с ее отречением от своего собственного великого прошлого, – все это слагалось в единое и последовательное мировоззрение.

Его влекла лишь красота и сила, и он убегал от Европы к миру, где верил, что еще возможно подлинное развитие и цветение. У Леонтьева нет и тени того культа племенного своеобразия, которое мы видели у Данилевского. Наоборот, племенная близость сама по себе еще ни к чему не обязывает. «Любить племя за племя, – пишет он в одном месте, – натяжка и ложь».

Борясь против этого племенного принципа в славянофильстве, философ доказывал неопределенность и малоплодовитость славянского гения и настаивал на том, что Россия всем своим развитием обязана не славянству, а византизму, который она усвоила и несколько дополнила.

В тоже самое время Леонтьев призывает сохранить целость и силу русского духа, чтобы «обратить эту силу, когда ударит понятный всем, страшный и великий час на службу лучшим и благороднейшим началом европейской жизни, на службу этой самой «великой старой Европе, которой мы столько обязаны и которой хорошо бы заплатить добром». В соответствии со своим пониманием законов исторического развития, Леонтьев сознательно боролся с идеями эгалитаризма и либерализма.

Его философия истории оформилась в работе «Византизм и славянство» (в значительной мере под впечатлением книги Н.Я. Данилевского «Россия и Европа»). Свою концепцию мыслитель называл органической, а о методе ее говорил как о перенесении идеи развития из «реальных, точных наук... в историческую область».

Философский трактат «Византизм и славянство» – самое знаменитое произведение К.Н. Леонтьева. При жизни Константина Николаевича она публиковалась трижды: в 1875г., а затем в 1876 и 1885 гг. Сам мыслитель придавал этой работе очень большое значение и ожидал, что этот трактат его прославит. Однако при жизни философа это мечтание не сбылось. В разное время о «Византизме и славянстве» высказывались многие известные люди, в том числе историк М.П. Погодин и философ В.В. Розанов, однако на протяжении нескольких десятилетий главный труд Леонтьева оставался фактически невостребованным и почти незаметным. По настоящему «заметили» и оценили его лишь в разгар Серебряного века.

Актуальным же импульсом философско-исторических построений Леонтьева является его реакция на современное состояние европейской цивилизации, свидетельствующее о «разрушительном ходе современной истории». Свою позицию он определяет как «философскую ненависть к формам и духу новейшей европейской жизни».

Общие принципы леонтьевской историософии философ проверяет на Европе, на проблемах России, но тут в чисто теоретические анализы привходит уже «политика», – т.е. вопросы о том, что нужно делать или чего надо избегать, чтобы не оказаться на путях увядания и разложения. В критике современной Европы он выделяет два основных тезиса: с одной стороны – демократизация, а с другой – проявление «вторичного упрощения», то есть явные признаки увядания и разложения в Европе.

Еще резче и настойчивее у него эстетическая критика современной культуры. В ней Леонтьев углубляет и заостряет то, что было сказано о «неустранимой пошлости мещанства» А.И. Герценом (которого мыслитель чтил именно за эту критику). Он в одном месте говорит: «Будет разнообразие, будет и мораль: всеобщее равноправие и равномерное благоденствие убило бы мораль».

Для красоты цветущей сложности одинаково губительны и социализм, и капитализм, ибо один откровенно провозглашает социальное равенство, другой ведет к уравнительности потребностей, вкусов, околокультурных стандартов. Коммунистическое равенство рабов и буржуазное сползание в массовую культуру – это смесительное упрощение, свидетельствующее о разложении, гниении, старении органического целого.

В гибнущих, деградирующих обществах, по наблюдению Леонтьева, меняется психология людей, гаснет энергия жизнедеятельности, падает, как говорил столетие спустя его последователь Лев Гумилев, пассионарность. Империи гибнут при внешне благополучных условиях, при какой-то расслабленности властей и народа.

Философ чувствовал приближение грозы над Россией, хотя и знал, что ей еще далеко до исчерпания своего срока жизни. Возраст России он, как и впоследствии Л.Н. Гумилев исчислял от Куликовской битвы, от года объединительной миссии преподобного Сергия Радонежского.

Но особенно полной для осознания мировоззрения философа является его статья «Грамотность и народность», написанная в 1869 году и опубликованная в «Заре» в 1870-м году. Чем же можно объяснить отсутствие этой работы в многочисленных переизданиях Леонтьева, относящихся к 90-м годам XX века? Видимо, пугающим представляется необычное содержание статьи. Он в ней указывает, сколь разрушительное воздействие может оказать просвещение (даже в простейших, «ликбезовских» формах) на культурно-исторические устои, хранителем которой является народ.

Один из путей спасения России Леонтьев связывал и с разрешением Восточного вопроса и занятием Константинополя. Именно с этим городом были сопряжены заветные, «безумные мечты» той части русского общества, которая видела Россию наследницей Византии. Он, также как и Ф.И. Тютчев, разделяет «староримский» и «византийский» тип, подобно тому, как поэт разделял Римскую и Византийские империи. Подобные мессианские настроения великолепно отразил Ф.И. Тютчев в стихотворении с символическим названием «Русская география».

Захват Константинополя должен был явиться ключевым моментом для осуществления проекта Леонтьева. Его суть состояла не только в изгнании турок из Европы, не столько в эмансипации, сколько в «развитии своей собственной оригинальной славяно-азиатской цивилизации». Фундаментом нового культурно-государственного здания должно было стать формирование восточно-православной политической, религиозной, культурной, но ни в коем случае не административной конфедерации славянских стран. Именно эта конфедерация должна была обеспечить «новое разнообразие в единстве, все славянское цветение» и в тоже самое время стать оплотом против западного европеизма.

В ходе разработки конкретных планов, ситуаций и конкретных результатов будущей войны за Царьград Леонтьевым ставятся и анализируются многочисленные проблемы, так или иначе связанные с устранением угрозы со стороны «космополитического рационализма» (революционизма) и с условиями осуществления идеального славизма.

Его рассуждения и мысли о Константинополе нельзя воспринимать только с узкоутилитарных позиций. Здесь важна сама идея, позволяющая оценить характер его эстетических, исторических и философских взглядов. Россия же, как считал Леонтьев, еще не достигла периода культурного рассвета. Поэтому влияние западных уравнительных идей может оказаться для России смертельным ядом, который погубит ее прежде, чем она сумеет найти самое себя.

В этой связи философ бесстрашно защищает суровые меры государства, становится «апологетом реакции», воспевает «священное право насилия» со стороны государства. Он отмечает: «Свобода лица привела личность только к большей безответственности», а толки о равенстве и всеобщем благополучии – это «исполинская толщина всех и все толкущая в одной ступе псевдо-гуманной пошлости и прозы».

Следует подчеркнуть, что в противоположность Н.Я. Данилевскому, довольно равнодушному к религии, Леонтьев был глубоко верующим человеком, свято преданным православию. В этом отношении он шел дальше славянофилов. Если те рекомендовали России вернуться к традициям московского быта, то философ обращался к первоисточнику православия, к древней Византии, культуру которой он высоко ценил и считал ее образцом для России и стал продолжателем идей Ф.И. Тютчева.

В развитии мировоззрения Леонтьева отталкивание от Европы сыграло огромную роль, но это было не только отталкивание от европейской культуры, здесь действовало ясное сознание и политической противоположности Европы – Востоку.

Как никто другой, мыслитель знал: русская интеллигенция, а вместе с ней и все, кто читает книги, слушает лекции, буйствует в дискуссиях, свернули с дороги цельной веры отцов, критицизм и нигилизм все более поглощали души. «Самих себя, Россию, власти, наши гражданские порядки, наши нравы мы (со времен Гоголя) неумолкаемо и омерзительно браним. Мы разучились хвалить; мы превзошли всех в желчном и болезненном самоуничижении, не имеющим ничего, заметим, общего с христианским смирением», – с горечью замечал философ. Однако в другом месте у него появляется и надежда о будущем России: «Я верю, что в России будет племенной поворот к православию, прочный и надолго. Я верю этому потому, что у русского душа болит».

В русской прозе этот мотив «душа болит» зазвенит во всей силе у Василия Шукшина. Леонтьев же почувствовал спасительную для русской культуры, для ее веры основу. Русские не смогут стать утилитаристами, не смогут жить только выгодой, наживой, сиюминутностью, ибо душа болит.

Всегда находились на Руси люди, в коих верх брали либо безудержная стихия языческого буйства, либо беззаветное следование святоотеческим преданиям. Константин Николаевич удивительным образом проявил и силу языческих страстей, и светлое стремление к монастырю. Такое соединение противоречий высекало не искры, а пламя душевных терзаний. Это душевное противоречие определило напряжение жизни, в которой было все: распутство, творчество, монашество.

Во многом, путь русского народа от язычества к православию – это и путь Леонтьева, и от того, что этот путь был сжат тугой пружиной, каждый шаг его жизни таил немыслимое напряжение. Он ждал от жизни чего-то несбыточного, верил в свой литературный гений, в свои провидения. Бывало, что ждал признания своих талантов, страдал от бесчувственности и недомыслия современников, но бывало, что успех у женщин радовал его больше, чем успех литературный. Однако, наступало время, когда писатель становился безразличен и к тому, и к другому. Его импульсивность, непостоянство, замешанные на романтизме, соединенные с элитарным скепсисом, как бы предвосхищают умонастроения многих молодых сегодняшнего дня.

Сам стиль его историософского мышления воздействовал не только на философское, но и на художественное сознание деятелей серебренного века (во многом также как и в случае с Ф.И. Тютчевым). В 20-е годы историософия Леонтьева, в особенности его «морфологическое» обоснование национальной самобытности, воздействовало на концепцию русского евразийства. В ходе событий XX века все больше внимания привлекает футорология Леонтьева.

Еще задолго до нашумевшей книги О. Шпенглера «Закат Европы» русский философ установил диагноз болезни. Главная беда – обезличенность жизни при всех разговорах о личности, свободе, демократии, прогрессе. Нарастает единообразие, унификация, «бесцветная вода всемирного сознания». «Практику политического гражданского смешения Европа пережила, – писал Леонтьев в «Византизме и славянстве», – скоро, может быть увидим, как она перенесет попытки экономического, умственного (воспитательного) и полового, окончательного упростительного смешения!... Она стремится посредством этого смешения к идеалу однообразной простоты и, не дойдя до него еще далеко, должна будет пасть и уступить место другим!»

Всматриваясь в гибельные для России идеи, он то и дело срывается почти на мольбу, уговаривая соотечественников остановиться, одуматься и противодействовать гниению, исходящего из Запада.

Нелегко было Леонтьеву найти единомышленников при жизни, нелегко ему достучаться и до наших современников, опьяненных идеями либо социализма, либо рыночного процветания. Он обнажил шпагу перед самыми безусловными ценностями цивилизованного, но малокультурного мира: прогрессом, равенством, свободой, всеобщей образованностью. Поэтому он и оказался одиноким, непонятым, забытым.

Жизнь Леонтьева пришлась на период ломки традиционного уклада жизни. Научный образ мышления вытеснил веру с доминирующих позиций в массовом сознании в Европе и всерьез конкурировал с ней в России. Демократия наступала на сословность и аристократизм в общественном устройстве и культуре. То, что уже рухнуло в Европе, начинало трещать по всем швам и в Российской империи. Республика уничтожила монархические устои Франции, Германии, Италии. И в итоге, уже после смерти философа, вся планета, а не один лишь московско-петербургский уголок Евразии, оказалась под политическим и духовным влиянием агонизирующей цивилизации. Пройдя путем, во многом предсказанным Леонтьевым...

Родился 13 января 1831 года в селе Кудинове Мещовского уезда Калужской губернии в семье Николая Борисовича Леонтьева - дворянина средней руки; мать - Феодосия Петровна - происходила из дворянского рода Карабановых. Был младшим, седьмым по счёту ребенком в семье Леонтьевых. Первоначальное образование получал дома, у матери.

В 1841 году поступил в Смоленскую гимназию, а в 1843 году - в качестве кадета - на воспитание в Дворянский полк. Из полка Леонтьев был уволен по болезни в октябре 1844 года. В том же году он был зачислен в третий класс Калужской гимназии, которую он окончил в 1849 году с правом поступления в университет без экзаменов. Поступил в ярославский Демидовский лицей, откуда в ноябре того же года перевёлся в Московский университет на медицинский факультет.

В 1851 году написал своё первое произведение - комедию «Женитьба по любви». После этого познакомился с И. С. Тургеневым, который дал положительный отзыв о пьесе. Однако она не была опубликована, так как её не пропустила цензура.

В 1854 году, досрочно получив диплом, отправился добровольцем в Крым в качестве батальонного лекаря. 10 августа 1857 года уволился с военной службы и возвратился в Москву. В 1859-1860 годы занимал место домашнего врача в поместье Арзамасского уезда Нижегородской губернии у барона Розен. В конце 1860 года переехал в Петербург и поселился у брата Владимира Николаевича.

В 1861 году возвратился в Крым, в Феодосию, где женился на Елизавете Павловне Политовой, дочери греческого торговца (впоследствии она страдала умопомешательством). Оставив жену в Крыму, приехал в Петербург, где в это время выходил его первый большой роман «Подлипки». Второе большое произведение - роман «В своём краю» (1864). Порвал с модным тогда либерализмом и стал убеждённым консерватором.

В 1863 году поступил на службу в Министерство иностранных дел; 25 октября того же года назначен драгоманом русского консульства в Кандии, на острове Крит. С жизнью на Крите связаны восточные рассказы Леонтьева («Очерки Крита», повесть «Хризо», «Хамид и Маноли»).

После инцидента (ударил хлыстом французского консула за оскорбительный отзыв о России), в августе 1864 года был назначен исполняющим обязанности консула в Адрианополе, где прослужил два с лишним года. После непродолжительного отпуска в Константинополе, в 1867 году получил пост вице-консула в Тульче.

В 1868 году была опубликована его статья «Грамотность и народность», получившая одобрение посла в Константинополе Н. П. Игнатьева, слывшего славянофилом. В это же время работает над обширной серией романов «Река времён», которая охватывала русскую жизнь с 1811 по 1862 годы; большая часть рукописей была позднее уничтожена им.

Через год был назначен консулом в албанский город Янину, климат которого, однако, отрицательно сказался на его здоровье; был переведён на пост консула в Салоники. Его готовили к должности генерального консула в Богемии. Но в июле 1871 года он заболел болезнью, которую он принял за холеру. Когда смерть казалась ему неминуемой, он увидел икону Божией Матери, которую ему подарили афонские монахи; он дал обет Богородице, что в случае выздоровления, он примет монашество. Спустя два часа он почувствовал облегчение.

Сразу после того, как болезнь отступила, он отправился верхом через горы на Афон, где он оставался до августа 1872 года; намеревался исполнить своё обещание и стать монахом, но афонские старцы отговорили его от такого шага.

В 1872-1874 годы жил в Константинополе и на о. Халки; в тот период раскрыл себя как публицист («Панславизм и греки», «Панславизм на Афоне»). К этому же времени относится его работа «Византизм и славянство», а также роман «Одиссей Полихрониадес».

В 1874 году возвратился в родное Кудиново, которое нашёл в запустении. В августе совершил первую поездку в Оптину пустынь, где встретился со старцем Амвросием, к которому имел письмо от афонских монахов, и познакомился с о. Климентом Зедергольмом.

В ноябре 1874 года поступил послушником в Николо-Угрешский монастырь под Москвой, но уже в мае 1875 года снова отправился в Кудиново.

В 1879 году принял предложение князя Николая Голицына и приехал в Варшаву, где стал сотрудником газеты «Варшавский дневник». В газете опубликовал ряд статей, преимущественно на общественно-политические темы. Год спустя был вынужден оставить работу в издании, которое не смогло выбраться из финансовых трудностей.

В ноябре 1880 года поступил на службу в Московский цензурный комитет (предложение было получено от его друга Тертия Филиппова ещё в 1879 году); в должности цензора прослужил шесть лет.

В это время писал сравнительно мало (роман «Египетский голубь», статьи «О всемирной любви», «Страх Божией и любовь к человечеству»). В 1885-1886 годы выходит в свет сборник его статей «Восток, Россия и Славянство».

В 1883 году Леонтьев познакомился с Владимиром Соловьёвым.

Осенью 1887 года переехал в Оптину пустынь, где снял у ограды монастыря двухэтажный дом, куда перевёз старинную мебель из своего родового имения и свою библиотеку. В начале 1890 года у него в гостях был Л. Н. Толстой, который провёл у него два с половиной часа, ушедших на споры о вере. В Оптиной пишет работы: «Записки отшельника», «Национальная политика как орудие всемирной революции», «Анализ, стиль и веяние» и др.

23 августа 1891 года в Предтечевом скиту Оптиной пустыни принял тайный постриг с именем Климент. По совету старца Амвросия покинул Оптину и переехал в Сергиев Посад.

12 ноября 1891 года скончался от пневмонии и был похоронен в Гефсиманском скиту Троице-Сергиевой Лавры близ храма Черниговской Божией Матери.

Философия К.Н.Леонтьева

Антропологические воззрения

В своей антропологии К.Леонтьев выступает резким критиком абсолютизации человека, характерной секулярной культуре. В современной Европе, по мнению мыслителя,

К.Леонтьев указывает на то, что европейская мысль поклоняется не личности, достигшей особой степени развития, но просто индивидуальности всякой, и всякого человека желает сделать равноправным и счастливым. Такая мораль Леонтьевым отвергается. Ей он противопоставляет иную мораль: Леонтьев утверждает движение к Богочеловеку, путь к которому, по мнению мыслителя, не лежит через эвдемонизм.

Согласно Н.А.Бердяеву, мораль К.Леонтьева - есть

Согласно воззрениям мыслителя, большей частью человеческие помыслы социально опасны, а потому свободу человека должно уравновешивать различными политическими и религиозными институтами. В этом Леонтьеву созвучно консервативное человекопонимание, так называемый антропологический пессимизм. Однако, леонтьевское охранительство имеет своей особенностью ярко выраженную религиозную окраску.

Взгляды и убеждения

Леонтьев считал главной опасностью для России и других православных стран либерализм («либеральный космополитизм») с его «омещаниванием» быта и культом всеобщего благополучия, выступал против эгалитаризма («бессословности»), «демократизации». Проповедовал «византизм» (церковность, монархизм, сословная иерархия и т. п.) и союз России со странами Востока как охранительное средство от революционных потрясений.
Повести, литературно-критические этюды о Л. Н. Толстом, И. С. Тургеневе, Ф. М. Достоевском.

На почве эстетизма и преклонения перед «личностью» Леонтьев сошёлся с Ницше.

Делил человечество на культурно-исторические типы, проходящие в своем развитии определённые стадии: юности, зрелости и т. д.

Интересовался социалистическими учениями: читал П. Прудона и Ф. Лассаля; предрекал европейской цивилизации политическую победу социализма, описывая его в виде «феодализма будущего», «нового корпоративного принудительного закрепощения человеческих обществ», «нового рабства».

В греко-болгарском конфликте, который был одним из ключевых вопросов Восточной политики для России в 1860-е-1870-е, полагал, что Вселенский Патриархат («фанариотское» духовенство) стоял на канонически безупречных позициях, в то время как болгары отошли от единства со вселенской Церковью.

Сочинения

• Одиссей Полихрониадес, роман (1874)

Библиография

• Емельянов-Лукьянчиков М.А. Иерархия радуги. Русская цивилизация в наследии К.Леонтьева, Н.Данилевского, О.Шпенглера, А.Тойнби. М., Русский мир, 2008, 700 с.
• Бердяев Н.А. Константин Леонтьев. Очерк из истории русской религиозной мысли // Бердяев Н.А. Константин Леонтьев. Очерк из истории русской религиозной мысли. Алексей Степанович Хомяков. - М.: АСТ: АСТ МОСКВА: ХРАНИТЕЛЬ, 2007.
• Гоголев Р.А. "Ангельский доктор" русской истории. Философия истории К.Н.Леонтьева: опыт реконструкции. - М.: АИРО - XXI, 2007.

Константин Николаевич Леонтьев (13 января 1831, село Кудиново, Мещовский уезд, Калужская губерния, Российская империя — 12 ноября 1891, Троице-Сергиева Лавра, Российская империя) — русский дипломат; мыслитель религиозно-консервативного направления; философ, писатель, литературный критик, публицист, консерватор.

Был младшим, седьмым по счёту ребёнком в семье Леонтьевых. Первоначальное образование получал дома, у матери.

В 1841 году поступил в Смоленскую гимназию, а в 1843 году — в качестве кадета — на воспитание в Дворянский полк. Из полка Леонтьев был уволен по болезни в октябре 1844 года. В том же году он был зачислен в третий класс Калужской гимназии, которую он окончил в 1849 году с правом поступления в университет без экзаменов. Поступил в ярославский Демидовский лицей, откуда в ноябре того же года перевёлся в Московский университет на медицинский факультет.

В 1854 году, досрочно получив диплом, отправился добровольцем в Крым в качестве батальонного лекаря. 10 августа 1857 года уволился с военной службы и возвратился в Москву. В 1859-1860годы занимал место домашнего врача в поместье Арзамасского уезда Нижегородской губернии у барона Розен. В конце 1860 года переехал в Санкт-Петербург и поселился у брата Владимира Николаевича.

В 1861 году возвратился в Крым, в Феодосию, где женился на Елизавете Павловне Политовой, дочери греческого торговца (впоследствии она страдала умопомешательством).

В 1863 году поступил на службу в Министерство иностранных дел; 25 октября того же года назначен драгоманом русского консульства в Кандии, на острове Крит. С жизнью на Крите связаны восточные рассказы Леонтьева («Очерки Крита», повесть «Хризо», «Хамид и Маноли»).

В июле 1871 года он заболел болезнью, которую он принял за холеру. Когда смерть казалась ему неминуемой, он увидел икону Божией Матери, которую ему подарили афонские монахи; он дал обет Богородице, что в случае выздоровления, он примет монашество. Спустя два часа он почувствовал облегчение.

Сразу после того, как болезнь отступила, он отправился верхом через горы на Афон, где он оставался до августа 1872 года; намеревался исполнить своё обещание и стать монахом, но афонские старцы отговорили его от такого шага.

В ноябре 1874 года поступил послушником в Николо-Угрешский монастырь под Москвой, но уже в мае 1875 года снова отправился в Кудиново.

В ноябре 1880 года поступил на службу в Московский цензурный комитет (предложение было получено от его друга Тертия Филиппова ещё в 1879 году); в должности цензора прослужил шесть лет.

В 1883 году Леонтьев познакомился с Владимиром Соловьёвым.

23 августа 1891 года в Предтечевом скиту Оптиной пустыни принял тайный постриг с именем Климент. По совету старца Амвросия покинул Оптину и переехал в Сергиев Посад.

12 ноября 1891 года скончался от пневмонии и был похоронен в Гефсиманском скиту Троице-Сергиевой Лавры близ храма Черниговской Божией Матери (ныне — Черниговский скит).

К.Н. Леонтьев

Моя литературная судьба{1}

Автобиография Константина Леонтьева

Ars Longua, Vita Brevis!

Посвящается друзьям и поручается С.П. Хитровой

Приезд в Москву и поступление в Угрешскую обитель{2}

1874–1875 гг

Из Калуги по окончании всех дел по имению мы с Георгием в Ечкинском тарантасе доехали до Ивановской станции, оттуда по железной дороге до Москвы. Сначала я занял порядочный номер в Лоскутной гостинице Мамонтова. Первое мое посещение было опять Иверской Божьей Матери. Я просил (конечно!) о продлении моей земной жизни и о том, чтобы в делах литературных мне суждено было наконец узреть правду себе на земле живых. Я надеялся и не унывал, но до сих пор, как оказалось, напрасно. Мне опять пришлось видеть искреннее сочувствие и слышать самые лестные похвалы от одних людей и самую странную несправедливость, самое убийственное равнодушие от других, именно от тех, кто мог что-нибудь сделать.

Со мной была первая и совсем исправленная часть книги «Византизм и славянство», которую я собирался отдать на прочтение Погодину и другим славянофилам. Были еще с весны взятые мной у княгини Лины Матвеевны Голицыной рекомендательные письма к княг. Трубецкой и кн. Черкасскому. Еще были у меня отрывки из второй части Византизма, которая еще неисправленная лежала у Каткова, и начало второй части Одиссея, которую я почти насильно принуждал себя писать, гостя в августе в Оптиной Пустыни. Такой обширный, объективный труд требовал большого досуга воображению; нужно в таком произведении, чтобы оно вышло недурно, обдумывать беспрестанно все, даже самые внешние обстоятельства, иногда и вовсе придумывать их, сообразуясь с местностью и другими возможностями. Героя я выбрал неудобного: красивого и умного юношу, загорского купеческого сына, но боязливого, осторожного, часто хитрого, в одно и то же время и расчетливого, и поэта, как многие греки. Все изображается тут нерусское: надо большими усилиями воображения и мысли переноситься в душу такого юноши, становить себя беспрестанно на его место, на котором я никогда не был. Русские люди являются тут уже совсем объективно: в числе других лиц разных наций и вер. Не надо чрезмерной идеализацией русских внушать к себе недоверие; а вместе с тем самая правда жизни, сам реализм (хорошо понятый) требует давным-давно (с самых времен Онегина и Печорина) возврата к лицам более изящным или более героическим. Сам Тургенев насилу-насилу доработался до Лаврецкого и до блестящего отца в «Первой любви». Гр. Л. Толстой насилу-насилу решился создать Андрея Болконского. До того всех опутала тина отрицания и гоголевщина внешнего приема.

К тому же разнообразных лиц – турок, греков, европейцев в Одиссее много. Понятно, сколько умственной свободы, сколько досуга воображения надо, например, чтобы, с одной стороны, сократить до размера других лиц консула Благова, который как бы составлен из Ионина, Хитрова и, разумеется, меня самого, а с другой, расширить и отделить друг от друга мусульман, действующих в романе. Мы так мало знакомы с мусульманами, нам так трудно узнать живые черты их домашнего быта, их всех так легко можно сделать на одно лицо, что изображение их требует несравненно большего внимания, чем изображение греков, которые хотя весьма несхожи с нами психологически, но имеют с нами так много общего в историческом воспитании, в религиозных ощущениях и т. д.

А молодого русского консула – светского человека и художника по натуре, которого многие любят в книге и которого я сам люблю - изобразить трудно по противоположной причине: слишком легко впасть в безличную идеализацию своих собственных хороших чувств, приятных воспоминаний и даже некоторых из тех хороших свойств, которые автор знал и сознавал в самом себе.

Я вовсе не хочу нападать на несколько безличную и возвышенно бледную идеализацию; напротив того, она, пожалуй, и есть художественный идеал мой, по естественной реакции против гадкой и грубо осязательной мелочности, в которую впадает большинство лучших писателей нашего времени (особенно англичане и русские, французы теперь лучше). Но… Мадонна, почти иконописно идеализированная хоть бы кистью Ingres"a, была бы вовсе не на месте на хорошей реалистической картине Ге. Ее надо изобразить особо, на другом полотне. Вот это все надо обдумать, обсудить, схватить и поскорее написать… Надо, чтобы роман был бы хоть сносен в моих собственных глазах, прежде всего («Ты сам свой высший суд»). Больше я от Одиссея и не требую; это не «Генерал Матвеев», которого я обожаю и которого хотел бы довести до высшей степени совершенства.

Одиссей вовсе не любимый сын мой; я вижу в его манере очень много обыкновенного, но я хочу, чтобы и он держал себя в обществе, по крайней мере, прилично. Нельзя чтобы мой сын был просто слит из газетных известий и т. п., как антипольские романы Крестовского, или подслуживался бы только Катковской умеренной морализации, как напрасно и неудачно поднятый «Вопрос» г. Маркевича (я говорю так потому, что именно те лица, которые Маркевич хотел более осудить – мать и гвардеец, вышли милее и понятнее других, особенно этого урода-сына.

Вот почему я говорю, что мне Одиссея кончать трудно. Надо много мыслить, а я утомлен нестерпимо и мне хочется только думать. А если уже мыслить, то над чем-нибудь более решительным, над «Прогрессом и развитием» и т. п., а не над жизнью маленького Эпира, сколько бы в ней ни было грации и оригинальности.

Итак, я в Оптиной едва-едва мог написать две главы, как неотложные по имению дела уже вызвали меня в Калугу.

В гадкой редакции на Страстном бульваре что-то переделывали, и Катков в это время (в конце сентября? в начале октября?) был в своем Михайловском дворце. В редакции секретари мне сказали, что вторую часть «Византизма» он взял с собой и читает ее.

Я был в этом дворце еще летом, и горбатый Леонтьев угощал меня там под вечер плохим и слабым чаем.

У меня сердце (художественное сердце) разрывается, когда я смотрю на это жилище, заселенное теперь Катковым и Леонтьевым! (Хотя последнего я и люблю до известной степени.)

Я не знаток декоративной археологии и никак не могу вспомнить, в каком старинном вкусе отделан этот маленький дворец (или скорее прекрасный барский дом) во вкусе реставрации, rococo или Pompadour – не знаю. Но знаю, что глаз отдыхает на этих гостиных с расписными потолками, со свежей изящной мебелью не нынешнего фасона, с мраморными столами, яшмовыми вазами и т. п. Кажется есть и штоф на стенах. Здесь бы Хитровым принимать гостей; ибо одно дело их недостатки, их пороки даже, и другое дело их декоративность. Породистая, дорогая собака кусается иногда; можно прятаться от нее, можно ее прибить, убить, толкнуть (как иногда и я старался бивать и толкать словами Хитровых, когда они уж очень бывали злы или невежливы в своей изящной prepotence), но нельзя же сказать, что собака неумна, некрасива, не декоративна оттого, что она меня укусила. А если приручить ее (как мне удалось под конец моей жизни в Царьграде приручить немного Хитровых, то лаской, то дракой, то терпеньем), – то воспоминание остается очень хорошее.

Я как увидал летом этот дом, снаружи пошлый, но внутри очаровательный, так мне сейчас же пришли на ум все эти гостиные Rambouillet, Dudeffand, M. Recamier, Stael и т. д., в которых встречались военный и дипломатический гений, литературный дар, поэзия и мысль, остроумие и облагороженные страсти. Я подумал, кого бы я желал здесь видеть?.. И не нашел никого удобнее для этой цели Софии Петровны Хитровой… Пусть бы она в этом доме являлась: то в своей длинной белой блузе с розовыми и палевыми бантами, которую она надевает будто бы от усталости, или в том темно-лиловом платье и свежих розах, в которых она ездила со мной в Игнатьевскую больницу…

Пусть бы она тут играла с Ветой, пусть бы рисовала (стараясь только нижнюю часть лиц не так укорачивать), пусть бы читала стихи Толстого, пусть бы говорила дерзости; то выгоняла бы доброго Зыбина Бог знает за что? за то только, что он водевильный jeune-premier; слушала бы мое чтение по вечерам, восхищалась бы моим умом… Чтобы Цертелев был тут, чтобы мадам Ону сверкала умом (но только, чтобы она не говорила с хозяйкой дома о воспитании детей!), чтобы Губастов лукаво молчал на кресле…

Пусть бы непреклонный юрист, ее муж, переводил бы здесь Гейне, показывал бы нам свой стан, выправленный и личною гордостию, и кавалерийской службой, свой профиль германского рыцаря, свой славянский дух (хотя бы и не всегда верно понятый), свой взгляд Cesar Bordjia, свою хладную закоснелую ярость на всех чем-нибудь высших и даже равных ему, свою снисходительность к Нико, Джою или Перипандопуло… Пусть бы даже он и мне по-прежнему говорил 1000 неприятностей, вздора и неправды (притворяясь большею частью, что не понимает меня)… все это было бы кстати в таком изящном доме…