Маккалоу плотский грех. Исповедание плотских грехов

1969 год. В городке Холломан кто-то похищает, жестоко истязает и обрекает на смерть красивых юношей. Здесь явно орудует серийный убийца – и времени на его поимку у капитана Дельмонико в обрез, ведь очередная жертва преступника, возможно, еще жива… А одновременно команде Дельмонико приходится распутывать не менее таинственное дело об исчезновениях молодых женщин, которые происходят в городке на протяжении вот уже шести лет.

И в довершение ко всему прочему в Холломане объявляется загадочный мотоциклист, который совершает целую серию кровавых и на первый взгляд абсолютно немотивированных убийств. Расследовать три таких сложных дела сразу – нелегкая задача даже для капитана Дельмонико и его команды…

Произведение было опубликовано в 2013 году издательством АСТ. Книга входит в серию "Поющие в терновнике". На нашем сайте можно скачать книгу "Плотский грех" в формате fb2, rtf, epub, pdf, txt или читать онлайн. Рейтинг книги составляет 3.4 из 5. Здесь так же можно перед прочтением обратиться к отзывам читателей, уже знакомых с книгой, и узнать их мнение. В интернет-магазине нашего партнера вы можете купить и прочитать книгу в бумажном варианте.

© Colleen McCullough, 2013

© Перевод. Н. Кудашева, 2015

© Издание на русском языке AST Publishers, 2016

Посвящается Карен Куинтал.

С глубокой благодарностью за долгие годы верности и любви.

С надеждой, что еще столько же ждет впереди.

Спасибо, подруга.

Он понятия не имел, что сейчас полночь. Он не знал, светит ли солнце или мерцают звезды. Точно так же не мог он вычислить, как долго тут пробыл, – настолько неотчетливо тянулось время. Только что он был свободен и счастливо улыбался посреди мира, широко распахивавшего ему свои объятия; а в следующий миг вдруг провалился в сон столь глубокий, что не помнил даже мельчайшего фрагмента того, что снилось.

Когда он проснулся, то оказался здесь, в иной жизни. В этой большой, безликой комнате помещались унитаз с мягким сиденьем и пластиковый фонтанчик для питья, выпускающий тонкую струю, стоило лишь поставить ногу на расположенную на полу кнопку. Итак, он мог пить и имел опрятное место, чтобы справлять нужду. Здесь у всего был один цвет – грязно-бежевый, не из-за грязи, а из-за скудного освещения от одной тусклой лампочки в центре потолка, в прочном стеклянном кожухе, оплетенном стальными прутьями.

Он был совершенно обнажен, хотя не чувствовал ни жары, ни холода. Все было странно мягким – пол и стены вздыхали и нежно продавливались всякий раз, когда он их касался, подобно кожаным подушкам на сиденье машины. То, что он поначалу посчитал швами вокруг подножия стен, оказалось прямой противоположностью швов – выпуклыми валиками, словно амортизирующая поверхность стен была вбита в щель вместе с краями полового покрытия. Сколько бы он ни старался расковырять материал кончиками пальцев, тот отказывался поддаться даже на миллиметр.

Вскоре волчий голод стал единственной сутью его существования, ибо, хотя он мог вволю напиться, у него не было ни крошки еды. Временами, погружаясь в сон и пробуждаясь, он смутно припоминал вкус еды и понимал, что его чем-то кормят, и это что-то укладывалось в его животе тлеющим угольком такой восхитительной теплоты и комфорта, что даже самые мимолетные воспоминания об этом заставляли его плакать.

Смутно вспоминались окутанные туманом периоды паники, когда он громко и безостановочно вопил, бился о стены, молотил кулаками по этим мягким, прогибающимся поверхностям, выл, как старый пес, и скулил, и рычал, и лаял, и голосил. Никто никогда не отвечал. Он слышал только самого себя. Приходя в себя после приступа паники, изнуренный, измученный, он жадно бросался пить и засыпал мертвым сном, лишенным сновидений, последней мыслью перед которым была надежда получить еду.

Ему было нечего делать, некуда смотреть – не было даже зеркала, ничего, чтобы скоротать время! Это ему-то, человеку, который провел столько минут, пялясь на собственное отражение, восхищаясь совершенством своей красоты. В те времена ему стоило только улыбнуться, чтобы получить желаемое. Но здесь было некому улыбаться. Только один крохотный шанс улыбнуться – вот все, что ему было нужно! Улыбка вывела бы его отсюда – никто никогда – никогда! – не мог устоять перед его улыбкой! Улыбка добыла бы ему еду. Еда всегда поступала к нему во время сна, стало быть, он должен засыпать с улыбкой.

Он слабел, это было похоже на то, как тащится улитка, – с отупляющей медлительностью и огромным усилием, с очевидным трудом удерживая на себе домик своей жизни. Ведь если бы тот соскользнул, он и сам бы исчез, словно капля слизи на раскаленной добела печи. Он пока еще не хотел расставаться со своей красотой! И со своей улыбкой!

– Почему вы так жестоки? – спросил он и улыбнулся. – Кто вы?

На сей раз его пробуждение принесло перемены: он был по-прежнему голоден и теперь испытывал боль.

Никакого приятного тепла, никакого уголька, тлеющего в желудке, – эта неведомая сила его не покормила! Но по крайней мере боль говорила, что он все еще жив, и это была не мучительная боль, а скорее ноющая – боль в паху. Он не мог постичь, откуда взялось внимание этой неведомой силы к его паховой области, с которой удалили все волосы. В остальном же это неведомое оно, насколько ему было известно, ни разу не подвергало его никакому поруганию. Нынешняя боль после пробуждения заставила его в этом усомниться, и он нащупал свой пенис; тот был на месте, неповрежденный. Нет, болезненное ощущение было за ним, в мошонке. Что-то было не так! Каждое яичко должно было свободно перекатываться под его пальцами внутри мешочка, но они не перекатывались. Его мошонка была пуста. Пуста!

Он пронзительно взвизгнул, и с каждого квадратного дюйма комнаты раздался голос, чей источник было невозможно определить.

– Бедный евнух, – по-голубиному заворковал голос. – Ты вел себя хорошо, мой бедный евнух. Никакого кровотечения. Они выкатились так же легко, как косточка из тощего авокадо. Чик-чик! Чик-чик! И нет яиц.

Он громко вскрикнул и продолжал кричать, издавая долгие пронзительные завывания горя и отчаяния, которые в конце концов перешли в невнятное бормотание, а за ним последовало молчание и ступор. Боль угасала, постепенно уходя в небытие, гораздо легче переносимая, чем боль голода, и даже голод уже не имел того значения, как до этого страшного открытия. Без его мужского естества ему было уже не о чем улыбаться. Полнейшая усталая безнадежность вошла в его душу и поселилась там навсегда.

Хотя он не знал, что сейчас полночь, беспощадный удар косы Времени, отпихнувший назад воскресенье, третье августа, и протолкнувший вперед понедельник, четвертое августа, он внезапно понял, что еды больше не будет. Съежившись, обхватив руками колени, он сидел, уставившись поверх широкого пространства пола в грязно-бежевую бесконечность.

Позади него, с потолка, стало спускаться кресло и, бесшумно снизившись, остановилось, так что его подножие оказалось в метре от пола. Поверни он голову, он бы его увидел и увидел сидевшего в нем человека, но он не повернул головы. Все, что от него осталось, было сосредоточено на этом созерцании бесконечности, хотя мыслями он был уже далеко, угасая. Будучи в данном вопросе авторитетом, его наблюдатель оценил, что ему осталось дней сорок до того, как в нем погаснет последняя искра жизни. Сорок дней исступленных речей – какой материал для изучения! На лице узника до сих пор сохранялось некое подобие улыбки…

Кресло втянулось обратно в потолок, а умирающий продолжал вглядываться в бесконечность, пытаясь увидеть свое будущее.

– Я говорила тебе, Эйб, я же говорила! – сказала Делия. – Но вы с Кармайном вели себя как типичные мужчины – не желали слушать женщину, ах, ни в коем случае!

Они с Эйбом сидели за столиком в кафе «Мальволио» в ожидании ленча, и Эйб только что ошибся в расчете: тонкий, просвечивающий наряд Делии горчично-желтого и кораллово-розового цветов показался ему свидетельством ее податливости и указанием на то, что сегодня она безмятежно скучна. Однако ее реакция на его новость говорила об обратном. Эйб внутренне вздохнул и пересмотрел свою мысленную схему под названием «Делия Карстерс».

– Что ж, чтобы меня убедить, потребовалось сегодняшнее известие, – заносчиво проговорил он. – До нынешнего момента свидетельства были недостаточными.

– Не хватало свидетельств, не хватало и пороху, – бросила она с отвращением.

– Я не понимаю, почему ты так громко злорадствуешь, – проворчал Эйб.

– Вон идет Минни с нашим омлетом, – произнесла Делия голосом чопорной школьной училки, – и я предлагаю перед обсуждением поесть.

Ах вот в чем дело! Делия попросту голодна! Эйб смиренно принялся за еду. Взятый хозяином ресторана Луиджи летний повар превосходно готовил западный омлет , и Делия ими еще не насытилась. А это означало, что мысленная схема Эйба под названием «Делия Карстерс» не могла оставаться в неизменном виде. Вопрос состоял в том, что в ней подкорректировать. Очень сложной была эта мысленная схема.

Плотские грехи

Плата за оскорбление целомудрия, несомненно, была наиболее высокой после платы за убийство, а наказание за плотские грехи относились исключительно к компетенции Церкви, поскольку именно она требует от людей добродетели в этой области, что мало соответствует природе и вряд ли вообще возможно.

Наиболее наказуемыми из плотских грехов были случаи кровосмесительной связи, виды которой были очень подробно определены. Любопытно, что первый случай, приводимый Бурхардом, рассматривает не кровное родство, а родство по браку: речь идет о человеке, который согрешил с сестрой жены. Бурхард явно считает его очень большим грешником: ему запрещается отныне приближаться к собственной жене, которая, «если она не желает жить в уединении», может заключить законный брак «с кем захочет». Что до него и до соучастницы его греха, то они оба приговариваются к безбрачию и должны в течение всей своей жизни подвергать себя умерщвлению плоти, степень которой определит кюре. Тому, кто виновен в кровосмесительной связи со своей матерью или сестрой, также предписывалось пожизненное безбрачие; он должен был умерщвлять плоть вплоть до самой смерти, но особо оговаривается, что первые 15 лет (в случае совокупления с сестрой срок уменьшался до 10 лет) он должен время от времени соблюдать посты, в один из которых ему разрешалось есть только хлеб и пить только воду. «Любодеяние» с женой отца, с женой брата, с невесткой также влекло за собой запрет на вступление в брак и некоторые не описанные подробно лишения, которым, однако, следовало подвергать себя до самой смерти. Значительно менее суровым было наказание для того, кто «любодействовал» с женщиной, на которой впоследствии женился его сын: 7 лет покаяния «с постом в установленные сроки», после чего согрешивший мог вступить в брак «перед Богом». Однако соучастница должна быть разлучена с мужем и обязывалась нести покаяние до самой смерти: здесь можно увидеть некоторое сходство со случаем, когда мужчина становится любовником сестры своей жены. Сходное наказание предписывалось тому, кто «любодействовал» с кумой или крестной дочерью: 7 лет покаяния, включающего пост на хлебе и воде.

Другим покушением на целомудрие была супружеская измена, и самым тяжелым проступком считалась связь между женатым мужчиной и замужней женщиной; это была как бы двойная измена. В течение 15 лет согрешивший должен был дважды в год соблюдать пост и всю оставшуюся жизнь был обязан тем или иным способом приносить покаяние. Наказание уменьшалось вполовину (и это не лишено логического смысла) для неженатого мужчины, которого соблазнила замужняя женщина: пост один раз в год в течение 7 лет.

Супруг, который выгнал свою жену и взял вместо нее другую, должен был вернуть первую жену и в течение 7 лет ежегодно один раз поститься на хлебе и воде. Ибо никому не позволялось выгонять жену, за исключением случаев «любодеяния», то есть измены. Более того: тот, кто расходился с женой, виновной в измене, не должен был брать другую жену, покуда первая была жива. Если он и его жена, не желая терпеть такие «лишения», хотели отказаться от развода, по прошествии 7 лет епископ мог их «примирить». Аналогично происходило в случае измены мужа: жена могла расстаться с ним, но не должна была вторично выходить замуж. Однако же, как мы видели, женщина, мужа которой увела сестра, могла выйти замуж за другого мужчину: это объяснялось тем, что ее муж был вдвойне виновен - помимо измены, он вступил в кровосмесительную связь. Его грех был столь велик, что должен был повлечь за собой расторжение брака.

Итак, супруги должны быть верны друг другу, брак расторгался только в случае измены, отягощенной кровосмесительством, причем родственными связями с случаях кровосмешения считалось не только кровные, но и те, что возникают в результате вступления в брак, и даже чисто духовные, как между кумом и кумой, крестным отцом и крестницей. Как всегда случается, если законодательство сложно и излишне детализованно, люди активные и обладающие воображением, искали и находили способы извлечь из него выгоду для себя. Например, некий муж, которому наскучила его супруга, узнал, что запрещен брак с женщиной, сыну которой ты приходишься крестным отцом. Он устроил дело так, что держал своего собственного ребенка над купелью, когда священник крестил его. Это простое действие, более чем необычное, поскольку, по определению, отец не может быть крестным отцом, создало линию родства, делавшую его брак основанным на кровосмешении. Он надеялся таким образом добиться расторжения брака и затем снова жениться. Однако Бурхард не дремал: действительно, брак был расторжен, и его жена, «если она не захочет уединяться», могла вновь выйти замуж. Сам же он был приговорен к безбрачию и в течение 7 лет должен был совершать ежегодный пост на хлебе и воде. Он был обязан заниматься умерщвлением плоти всю оставшуюся жизнь…

Однако человек, женившийся по закону и хранящий верность жене, еще не был в расчете с Церковью. Наиболее интимные радости семейной жизни также регламентировались. Бурхард, в отличие от других авторов уложений о покаянии, не перечисляет всего того, что физически возможно, но запрещено. И наказания, по сравнению с тем, что мы до сих пор видели, относительно мягкие: например, 5 дней на хлебе и воде за совокупление с женой «по-собачьи». Бурхард добавляет кроме того: «либо с какой-нибудь другой женщиной», а это означает, что за грех «любодеяния» назначается свое наказание, а к нему добавляется вышеуказанное. Три дня на хлебе и воде назначались мужу, который приблизился к жене, когда она была «в слабости». 40 дней - если он сделал это в первые дни после родов; в течение этих 40 дней ей было запрещено приходить в церковь. Пять дней - если жена была беременна; 10 дней - если это произошло после того, как плод начал шевелиться; 4 дня за невоздержание в воскресенье; 40 дней за невоздержание во время поста, однако в этом случае можно было откупиться за 20 су. Только 5 дней на хлебе и воде назначалось тому, кто был при этом в состоянии опьянения. Аналогично 20 дней на хлебе и воде должен был просидеть муж, который не воздерживался в течение 20 дней, предшествующих Рождеству, во все воскресенья и еще в некоторые праздничные дни.

20 дней на хлебе и воде были также ценой, которую платил неженатый мужчина, согрешивший со свободной женщиной или со своей служанкой. Такое равенство наказаний может удивить. Вместе с тем неженатый человек, который не имел права соединяться с женщиной, поскольку плотские связи дозволялись только между супругами, заслуживает не меньшего извинения за периодические уступки своим желаниям, чем супруг, который не смог дождаться дней, не отмеченных воздержанием. В этом и в других случаях видно, что Бурхард правильно понимает этот аспект жизни. Например, женатый мужчина должен был поститься два дня, если прикоснулся к прелестям какой-нибудь женщины, а неженатый - всего один день.

Неудивительно, однако, что Бурхард, напротив, очень сурово относится к противоестественному содомскому греху. Женатый человек, замеченный в нем один или два раза, должен был совершать покаяние в течение 10 лет, причем первый год провести на хлебе и воде. Тот, у кого это вошло в обычай, присуждался к 12 годам покаяния; кто согрешил таким образом со своим братом - к 15 годам.

Можно спросить, почему параграфы, посвященные содомии, детально и в весьма реалистических терминах описывают этот грех, названия которого достаточно, чтобы понять, о чем идет речь; кроме того, при всех уточнениях получается, что наказания применимы только к одному из партнеров, а другой остается в неведении о наказании, которого заслуживает. То же можно сказать о следующем параграфе, содержание которого столь близко к предыдущему, что невозможно ощутить морального различия между ними: речь идет о человеке, виновном в содомии, но ограничившемся поверхностным контактом. Следует предположить, что для Бурхарда разница была огромной: 40 дней на хлебе и воде достаточны, чтобы искупить этот грех. Еще меньше стоит взаимная мастурбация, описанная во всех подробностях, - всего 20 дней. Онанизм, для описания которого потребовалось 37 уточняющих слов, влек за собой 10 дней покаяния, если только вместо руки не пользовались «просверленным деревом» - таковое обстоятельство удваивало наказание. Наибольшего снисхождения заслуживал мальчик, который достиг полного удовлетворения, обнимая женщину: один день на хлебе и воде был достаточным наказанием, чтобы смыть с него вину, если, конечно, это произошло не в церкви: в этом случае наказание было десятикратным.

Все эти уступки чувственности были в порядке вещей в описываемую эпоху. Судя по всему, реже встречались случаи, когда человек удовлетворял страсть с кобылой, коровой, ослицей «или каким-либо другим животным». Если виновный восполнял таким образом отсутствие жены, «дабы удовлетворить свое влечение», он должен был ежегодно один раз поститься на хлебе и воде в течение 7 лет и затем умерщвлять плоть в течение всей жизни. Если у него при этом была супруга, 7 лет заменялись десятью; если грех вошел в привычку - 15 лет. Если он сделал это будучи ребенком, грех прощался после 100 дней на хлебе и воде.