Основатели школы «Анналов»: Марк Блок, Люсьен Февр и становление исторической антропологии. Люсьен Февр и его «Бои за историю Библиография на русском языке

Люсьен Февр – историк ментальности

Париж, 1902 год. В комнате небольшой квартиры молодой человек беседует с ее хозяином – историком Гюставом Блоком, профессором римской истории Высшей педагогической школы. Это отец будущего историка Марка Блока. Профессор делится со своим гостем мыслями о необходимости чувствовать эпоху, мировоззрение людей. Молодой человек задумчиво внимает речи Гюстава Блока, размышляя о роли великих людей в Истории, их влиянии на умонастроение общества.
Молодого человека зовут Люсьеном Февром.
Перенесемся на 10-12 лет назад. Худенький подросток увлеченно читает книгу «Греко-римская история», найденную в отцовской библиотеке. Мысленно он ведет диалог с героями книги: Периклом, Платоном, Цезарем, Суллой…Перед глазами встают эпические сцены греко-римских войн, образы Цицерона и Помпея Великого. Что думали они, как воспринимали мир? Были ли различия в мышлении римлян и греков, принадлежащих к разным социальным классам и группам? Как сформировались идеи свободы личности, частной собственности, прав человека? Люсьен Февр – а это он – берет с полки книгу Жюля Мишле «История Франции». Страстный защитник идеи развития, романтик Мишле раскрывает перед подростком душу французской нации, ее беды и радости, эволюцию культуры.
В библиотеке отца, университетского профессора филологии, Люсьен проводит почти все свободное время. Пока он не решил, какую стезю выберет: литературу, историю или модную социологию. Жадно проглатывая книги по истории и филологии – Якоба Буркхардта, Стендаля, Рабле, Тэна, Гизо, Тьерри – вчерашний школьник размышляет о психологии общества. Это его заочные учителя, заронившие идеи истории ментальности, с легкой руки Марселя Пруста вошедшую в обиход французов.
Выходя из кабинета отца, юноша вдыхал полной грудью воздух Нанси. Детство и юность – лучшая пора жизни. Воспоминания этих лет не забываются. Пройдут годы, и юноша, повзрослев, напишет историю свой родины – Франш-Конте. А пока он думает о природе, географии, климате, формирующих сознание и образ жизни людей. География и История – две сестры, идущие рука под руку сквозь столетия.
В 1899 году, после службы в армии, перед молодым Люсьеном Февром встает дилемма – филология или история? Как позже напишет историк: я совершил предательство по отношению к самому себе и Истории, приняв решение учиться на филологическом факультете Высшей нормальной школы. Что повлияло на его решение стать филологом – влияние отца или попытка попробовать силы в литературе? Февр на раскрыл эту тайну.
Проучившись два года, он перешел на исторический факультет. Так филология потеряла, а история приобрела ученого, которому суждено было стать одним из основоположников «новой исторической науки».
Учителя Февра, выдающиеся ученые начала прошлого века – географ Поль Видаль де ла Бланш, лингвист Антуан Мейе, историки Кристиан Пфистер, Габриэль Моно и Гюстав Блок – открывают перед ним прекрасный мир гуманитарного знания. Люсьен Февр не ограничивается учебой в альма-матер – он слушает лекции в Сорбонне, где блистают психолог Анри Бергсон, этнолог Люсьен Леви-Брюль, историк Эмиль Маль. Особо Февр благодарен Анри Пиренну, книги которого – Старинные формы демократии в Нидердандах, Меровинги и Каролинги, Средневековые города – он читал в 1910/1920-х годах, получая радость от встречи с ярким и самобытным талантом. Им мы обязаны появлением такого яркого и многогранного таланта, как Люсьен Февр.
Упорства не занимать будущему историку – ведь, по его признанию, Франш-Конте и Лотарингия одарили его двойной долей этого качества. Таким же бойцом за историю был и его младший товарищ Марк Блок.
В годы учебы Февра и Блока во французской исторической науке царствовали мэтры, историки Шарль Сеньбосс и Шарль Ланглуа. Создатели Методической школы, обогатившие методологию истории и разработавшие методику исторического исследования. Уже тогда Февр задумывается об изолированности Истории от гуманитарных наук, о том, что ее оттесняют социология и психология, претендующие на лидерство в сфере гуманитарного знания. «Надо сломать перегородки, отделяющие Историю от социологии, географии, лингвистики, экономики…История должна вобрать гуманитарное знание, синтезировать достижения общественных наук – так думал молодой историк, знакомясь с трудами Дюркгейма, Фрейда, Леви-Брюля.

Люсьен Февр постепенно формирует идею междисциплинарного подхода, воплощенную в первой серьезной работе – диссертации «Филипп II и Франш-Конте» (1911 г.). Девять лет он писал диссертацию. Этот труд написан по поручению историка Анри Берра, создателя журнала «Исторический синтез» и серии книг по истории. Память детства, хранившая воспоминания о милом сердца Франш-Конте, религия и психология, география и социология, лингвистика и история – все переплелось в ткани диссертации .
В этой работе таятся зачатки будущих статей и книг, посвященных гуманистам раннего Нового времени – Мартина Лютера, Франсуа Рабле, Маргариты Наваррской.
Став доктором наук, молодой профессор получает назначение в Дижонский университет. Мы представляем его на кафедре, читающим вступительную лекцию будущим историкам, филологам, философам. «История – это наука о Человеке, о прошлом человека. Но не только наука о личности, но и об обществе, его эволюции. Нам необходимо «оживить» Историю, погребенную под грудой архивных документов. Когда мы говорим о крестьянах или промышленности, торговле, представим себе их повседневную жизнь, их страхи и надежды, отношения к власти, собственности, праву, их обычаи и социальные практики…Вооружившись, как ремесленник, инструментами – географией, психологией, лингвистикой, этнологией, историческими источниками, историк анализирует дух эпохи, общества, личности. Учитесь видеть за цифрами, отчетами, датами живых людей, их идеи и ценности, чувства и страсти – эмоционально восклицал Люсьен Февр перед аудиторией, ловящей каждое слово.

Спустя восемь лет, Люсьен Февр переезжает в Страсбург и устраивается на работу в местный университет, где встречается с Марком Блоком. Он знаком с ним давно, со времени посещения его отца – Гюстава Блока. Но разница в возрасте и застенчивость Марка Блока мешали сближению. Теперь же он трудятся на соседних кафедрах: Февр занимается историей раннего Нового времени, Блок – историей Средневековья.
Часто их можно было видеть увлеченно спорящими, во дворике университета или в парке. Нам остается только досадовать, что в ту эпоху не было диктофонов, ведь как интересно проникнуть в творческие лаборатории гениальных людей.
Выбор сделан – Люсьен Февр стал Историком, пытающимся разработать сложное и комплексное направление - историческую психологию, позже названную историей ментальности. В центре научных интересов Февра – Человек и Общество, их культура, установки сознания, образы мышления, стереотипы поведения. Человек и его среда – природная, социальная, духовная, материальная, языковая.
В начале 1920-х годов историк Анри Берр публикует серию монографий «Эволюция человечества». В ней есть труды Блока и Февра – диссертации, посвященные Иль-де-Франсу и Франш-Конте. Разные труды по структуре и содержанию, объединенные идеей исторического синтеза. Позже, в 1922 году, Февр напишет новаторскую работу «Земля и человеческая эволюция. Географическое введение в историю». Этой работой историк заложит идею географического детерминизма, блестяще разработанную спустя десятилетия Фернаном Броделем. Не лишенная существенных недостатков, историческая география станет частью тотальной истории, предопределив направления исторических исследований .
Так Люсьен Февр вступил в борьбу за обновление Истории, поддержанную Марком Блоком. Один из них не доживет до освобождения Франции от немецких захватчиков, погибну в плену. А второму суждено увидеть результаты «боев за историю», когда на смену пришли молодые и талантливые историки – Фернан Бродель, Камиль Лабрусс, Пьер Губер.

Восприняв теорию исторического синтеза Анри Берра, Люсьен Февр задумывает издание журнала, в котором бы публиковались статьи по истории общества и цивилизаций, на основе междисциплинарного синтеза. Журнал планировалось сделать лингвистически и финансово международным. Но этой идее не суждено было осуществиться. Тогда на помощь Февру приходит Марк Блок, изменивший концепцию журнала – переориентация на национальную аудиторию. Новый журнал получает название «Анналы экономической и социальной истории». В названии ощущается влияние Блока, занимавшего кафедру экономической истории, и успешно разрабатывавшего методологию социальной истории.
При всей разнице взглядов Февра и Блока, журнал объединил тысячи статей по широкой тематике, рецензий и обзоров. У Февра рождается новая идея – план обновления гуманитарного знания. Практическое воплощение план должен получить в книге «Французская энциклопедия» (1932 год).
Период работы в Страсбургском университете Февр вспоминал как лучшие годы. «То была пора, когда дорогой наш Шарль Блондель писал «Введение в коллективную психологию», свой шедевр, небольшую книжку, ставшую одной из величайших книг нашего времени, сочинение, столь родственное нам по духу, что мы могли бы считать его своим, если бы его словесная ткань и форма (как всегда, удивительно изящная) не принадлежали Блонделю, и только Блонделю. А рядом с ним (упомяну главным образом тех, кто умер; их список уже достаточно обширен) – целая армия лингвистов, начиная с милейшего Эрнеста Леви, непрезойденного знатока старого Эльзаса, его обычаев, нравов, его фольклона – не говоря уж о мебели и антикварных безделушках, и кончая когортами наших германистов, англистов, славистов….Вам встретилось какая-нибудь филологическая тонкость в средневековом тексте? Эрнест Хепфнер тут же придет к вам на подмогу. Вы наткнулись на археологическую находку? П. Пердризе поспешит раскрыть перед вами неисчерпаемую сокровищницу своих знаний…- вспоминал Февр «славные тридцатые годы».
На Февра несомненное влияние оказывал Анри Пиренн, знаменитый бельгийский историк, автор Истории Бельгии и работ по средневековым городам. Он был кормчим Февра и Блока в море исторического знания. Лекции Пиренна служили образцом для многих ученых того времени.
В 1933 году судьба развела Февра и Блока по разным университетам. Между ними чуть было не возникло соперничества за одну кафедру в Сорбоннском университете. Благородно уступив Марку Блоку, Февр занимает место профессора в Коллеж де Франс, его последнее учебное заведение, в котором проработает до смерти в 1956 году.
Погружение в науку не мешает Февр проявить себя как управленца, основав VI секцию практической школы высших исследований (социальные и экономические науки), став ее первым президентом в 1947 году. Помощниками стали Ф. Бродель и Ш. Моразе. Люсьен Февр – бессменный главный редактор журнала «Анналов», впоследствии передавший пост Фернану Броделю. Он также возглавлял журнал «Тетради всемирной истори», «Журнал истории II Мировой войны», руководил изданием «Французской энциклопедии». Но главное – Февр создал историю ментальности, столь близкую автору этих строк.

Созданная Февром историческая психология раскрывается в работах, среди которых возвышается замечательная монография «Проблема неверия в XVI веке: Франсуа Рабле».
Эта работа стала плодом многолетних размышлений Февра над ментальностью людей раннего Нового времени, влиянии гуманизма на их веру и образ мыслей.
Написанию Проблемы неверия…предшествовали многочисленные статьи, посвященные веку Возрождения, Реформации и Великих географических открытий.

Статьи Люсьена Февра – это плоды дерева, посаженного в 1911 году, когда защита докторской диссертации определила тематику исследований.
Религия, экономика, культура, техника, ментальность, географические факторы, лингвистика, этнология стали ручейками, вливавшимися в океан тотальной Истории. Идея исторической науки, охватывающей все стороны человеческой жизни, понималась Февром как историческая психология, вскрывающая «чувствительным инструментарием» мировоззрение Человека и Цивилизации.
Диссертация Февра о Франш-Конте задала вектор его исследованиям. Похожая история произошла с Марком Блоком, только она привела его к аграрной и социальной истории. Марк Блок отдавал приоритету синтезу истории и социологии, Люсьен Февр – истории и психологии. Хотя Блок, как мы писали ранее, не был чужд исследованиям ментальности, о чем свидетельствует уникальная монография Короли-чудотворцы.
Творческое наследиие Февра огромно. Десятки статей, тысячи рецензий, монографии. Не ставя задачу всестороннего анализа работ Февра, сконцентрируемся на его работах, посвященных ментальности. Л. Февр употреблял выражение «историческая психология» (как это делал его ученик – Робер Мандру), но мы будем использовать термин «ментальность» как общепринятый.
Одна из первых статей историка посвящена иконографии и проповеди христианства. Изучая мышление человека раннего Нового времени, нельзя пройти мимо его религиозной составляющей. Многие черты христианского мировосприятия перешли от Средневековья в эпохе Ренессанса, как, впрочем, и к следующим эпохам.
В этой статье Февр рассматривает религиозные истоки общественной жизни XVI-XVII веков. Религия – глубинная ментальная структура длительного времени, наряду с генетической и природно-климатической структурами. Задолго до возникновения и обоснования теорий структур большой длительности и долгого Средневековья Фернана Броделя и Жака Ле Гоффа основатель истории ментальности Февр дает историкам ключи к пониманию психологии европейской цивилизации. От христианского вероучения, в том числе иконографии, протягивается ниточка к раннему Новому времени.
Начав с датировок, следуя им как буйкам в море, Февр говорит о мотивах принятия христианства. Каковы же они? Любопытство, распространение христианской литературы, желание сделать духовную карьеру – отвечает нам историк. Добавим к сказанному – желание Церкви заместить язычество христианством как новой идеологией, объединяющей людей. Это сложная и отдельная тема, которую достаточно подробно проанализировали историки-медиевисты Ле Гофф, Гуревич, Дюби и другие.
К проблеме распространения христианства и инструмента ее выражения – иконописи – Февр подходит с точки зрения народной ментальности. Нож аналитика вскрывает причину распространения христианства: веру в чудесное и надежда на помощь Бога. В условиях бедности, почти постоянного голода, военных конфликтов, природных катастроф человек Средневековья ищет спасения в вере. Фридрих Ницше писал об этом:…каждая религия родилась из страха и нужды и вторглась в жизнь через заблуждения разума.
Распространению религии способствовали гонения на первых христиан, снискавших им славу мучеников за правда и справедливость, и варварские нашествия, почти уничтожившие греко-римскую культуру.
Разрушив старых идолов, люди создали нового – христианского Бога. Февр высказал важную мысль: христианство наложилось на языческие представления средневекового общества. Религия боролась с язычеством, но вместо победы получился симбиоз ментальных установок, образов мышления .
Христианство оказалось нужно всем: элите как идея, скрепляющая государство, народу как мощный антидепрессант, рыцарям как повод для освободительных войн, духовенству для обогащения. Оно способствовало централизации власти и консолидации общества, хотя поначалу были конфликты королевской власти и папского престола.
Февр называет V-VIII века периодом бурного распространения христианской веры. Церковь использует латынь как инструмент соединения разных культур и этносов на обломках Римской империи. Происходит христианизация всего и вся: деревень, городов, социальных классов.
Церковь не спешит – она постепенно проникает в ткань европейской цивилизации, убеждая в своей необходимости королевскую власть и аристократию. Церковь выжидает. В течение веков она устанавливает жесткие правила жития и пытается подчинить себе высшую власть в каждой стране. Потерпев поражение, церковь заключает с властью договор, в котором помазанник Божий – король – определяет пределы ее власти. Тем не менее, попытки подчинить светскую власть католическая церковь будет предпринимать вплоть до XVIII века, пока наука и агностицизм не похоронят ее мечты о мировом господстве.
Пока же, в Средние века и Новое время, обряды, догматика, агиография служат инструментами отвращения народа от языческих идолов и вредных привычек (спиртные напитки, развлечения, сексуальные практики и пр.).
Февр приводит замечательные слова, вызывающие улыбка, даже смех: пока крестьяне с разинутым ртом разглядывают фрески и фигуры Христа и святых, обсуждают их и снова смотрят – часы бегут; все это время они не думают о пирушке, об оргии, о грубой попойке .
К слову, Церковь одно время колебалась в отношении иконографии – мы говорим о периоде иконоборчества. Сначала казнили тех, кто молился иконам, затем, спустя десятилетия – казнили бывших палачей первых. Налицо внушаемость толпы – явление, прекрасно показанное классиком психологии XIX века – Густавом Ле Боном.
Разбирая проблему идолопоклонства, Февр делает верное замечание – редкое изображение Бога в виде статуй связано с боязнью людей Средневековья вернуться к идолам. Такой возврат произошел, только вместо идолов появились статус Христа, Девы Марии, святых, иконы. Ряд языческих элементов – алтарь, свеча, крестный ход – благополучно дожил до наших дней и пользуется популярность в отсталых странах. Данные элементы христианство успешно заимствовало у прежних культов.

Один из тезисов статьи вызывает недоумение: христиане не отрицают магию. Следует уточнить – признают существование магии, астрологии, хиромантии и прочих мистических практик, но считают ее проявлением демонических сил. Это естественно – невежество людей и страх, внушаемый религией, подавляли интеллектуальное развитие. Интеллектуалы – практически все – были духовными лицами. Вспомним хотя бы доминиканцы Галилео Галилея или францисканца Роджера Бэкона.
Но вернемся к магии. Она, по мнению средневековых христиан, проявлялась в скульптуре и архитектуре. Зловещие горгульи, мифические злые существа в готических соборах – яркий пример использования искусства как инструмента наглядной агитации Тьмы. В этом проявляются древние архетипы сознания, его дуальность: добро-зло, свет-тьма, свой-чужой и т.д.
Стоит сказать, что в более поздних работах, посвященных вопросам взаимодействия религии и культуры, Февр, пусть и в неявном виде, продемонстрировал действие ментальных установок и борьбу христианства: восприятие мира человеком раннего Нового времени через призму научных открытий и искусства.

В творчестве Февра нередко встречается термин «цивилизация». Историк в статье Цивилизация: история слова пишет о полезности анализа исторических терминов. С этим не поспоришь – без терминологии нельзя проводить историческое исследование. Заметим, что товарищ Февра по цеху историков – Марк Блок – предпочитал термин «общество». Так что следует применять историку для характеристику культуры и экономики общности людей – «цивилизация» или «общество» ?
Попытки ревизовать устоявшиеся определения предпринимались историками, философами, лингвистами, социологами множество раз. Одним из способов решения терминологической проблемы является обоснование терминов в словарях. В наши дни, в Европе, США, России, других странах, издаются словари средневековой культуры. Блестящими примерами являются словари под редакцией Жака Ле Гоффа во Франции и Арона Гуревича в России.
Но, перефразируя известное выражение: сколько ученых – столько мнений. Каждая эпоха выдвигает собственное видение фундаментальных проблем. Науке свойственно пересматривать некоторые теории и методики.
Такому пересмотру подверглось понятие «цивилизация», которое рассмотрено Февром с теоретической и практической точек зрения.
Использование термина уходит корнями в среду европейского Просвещения. Февр начинает анализ с высказываний Вольтера, Гизо, Мишле. Но можно поискать в более ранней эпохе и другой стране – Англии. Шарль Сеньбосс как-то верно заметил, что французское Просвещение основан на идея английских философ и экономистов (Т. Гобсс, Дж. Локк и др.).
История термина «цивилизация» темна, как глубокий колодец. Впрочем, зададимся вопросом: так ли важен автор термина? Слова, как и музыку, живопись, архитектуру, рождает народ.
Считается, что впервые термин был употреблен экономистом А. Тюрго в Сорбонне. Позже его подхватили Вольтер, Руссо, Дидро, Монтескье. Февр более ранние работы, в которых встречается «цивилизация» - «Опыты» Монтеня и работы Р. Декарта (XVII век). Но мы можем найти основу этого термина в древнегреческих текстах – под глаголом «цивилизовать» греки понимали уступчивость и веротерпимость. Новое – хорошо забытое старое. Восхищает понимание греками цивилизации как инструмента компромисса и толерантности. Итак, слово перешло из Греции и Рима в Новое время, возродившись, как феникс из пепла.
Как выразились бы современные маркетологи (например, Филипп Котлер или Юрий Егоров), «промоушену» термина способствовала издание Энциклопедии Дидро и Д’Аламбера в 1756-1772 гг.
Термин приобрел популярность в XIX веке, когда географы применили его для описаний стран, сравнивая европейскую цивилизацию с отсталыми цивилизациями Океании, Австралии, Нового света.

Подробный анализ «цивилизации» провел Франсуа Гизо, издав книги – Цивилизация Европы и Цивилизация Франции. Выделим главное в его работах.
Гизо различал общую цивилизацию – мировую, и частные, которые свойственны каждой нации. Эти векторы взаимодействуют, накладываясь друг на друга. Но протекали ли они единовременно – спрашивал Февр у Гизо (конечно, заочно). Ответа нет. Заметим, что, вероятно, теорию множественности цивилизация использовал социолог Арнольд Тойнби, создав свою классификацию, насчитывающую 21 (!) цивилизацию (причем число цивилизаций варьировалось на протяжении всей работы социолога).
Февр считал верным применение Гизо слово «цивилизация» во множественном числе. Необходимо добавить, что оппонент Февра – Марк Блок – предпочитал понятие «общество». Запомним это противопоставление, необходимое нам для дальнейшего анализа.
Сегодня, с высоты достижений исторической науки, философии, социологии, мы уверенно можем утверждать, что в мире насчитывается три цивилизации – европейская, исламская и китайская. Остальное – многочисленные вариации или модификации. Историк Леонид Васильев различал два типа цивилизаций – европейская и восточная цивилизации, обосновав этот подход к ряде статей и монографий. Одна – европейская цивилизация – основана на гуманизме, рыночной экономики и демократических принципах, вторая – восточная – на авторитаризме, плановой экономике и религии. Третья – китайская цивилизация – зиждется на философских учениях и социально-рыночной экономике (конфуцианство, буддизм, лаосизм и пр.).
В каждую цивилизацию входят общества как совокупность социальных классов, социальных и экономических структур, культурных и других элементов.
Поэтому применение Февром термина «цивилизация» по отношению к странам Европы методологически неверно. Здесь прав Марк Блок, рассматривая социальные структуры общества и их коллективные представления. Февр же склонен к распространению ментальности на все социальные классы.

Вместе с тем, Люсьен Февр подарил нам прекрасный образец структурного анализа цивилизации. Это статья «Главные аспекты одной цивилизации». Одна из работ в сборнике Февра "Бои за историю".
Выбор историка пал на следующие структуры – город и деревню, высшие и низшие классы общества, образование, философию и искусство. Можно (и нужно) поспорить с таким подходом, ведь к основным элементам любой цивилизации относят экономику, науку, политику. Впрочем, цивилизации настолько сложны и многогранны, что трудно проанализировать все элементы, тем более в рамках одной статьи. Стоит сказать, что каждая эпоха добавляет все новые и новые структуры, встраивая их в цивилизации.
Но с чем точно не поспоришь – так это с блестящим анализом аспектов цивилизации, на которых автор заострил внимание читателей.
Рассматривая базовые формы солидарности, Люсьен Февр верно замечает дихотомию и противоречие связки «город-деревня». Город – это сгусток, узел культуры, науки, искусства, экономики, инноваций. Деревня – закрытая община, консервативная, живущая архетипами «свой-чужой», «неприязнь нового», «вера в чудо», «добро-зло» и др.
Февр сравнивает современных горожан с городскими жителями XVI века, утверждая, что мы почти рабы, совершающие периодические побеги из города на природу. Но рабы ли мы, в отличие от свободных селян той эпохи? И да, и нет. Мы зависим от графика работы, заторов на дорогах, социальных и политических ограничений. Но люди раннего Нового времени были зависимы, прежде всего, от питания, религии, запрещающей множество практик. Голод, религиозные конфликты, войны, эпидемии, природные катаклизмы, изменение климата (резкое похолодание на исходе Средневековья) – все это рождало постоянный страх и ужас, о чем красочно писал Жан Делюмо в своей книге.

В Новое время город и деревня сближаются в любопытном синтезе, или, скорее, симбиозе. Плохие дороги, однотипные центры с ратушной площадью, частные огороды и сады в городской черте (проникающая деревня!), кладбища, служащие источниками плохого воздуха и рассадником инфекций, пристанищем маргиналов (воров, бандитов, беглых крестьян и пр.) – краткая характеристика города Нового времени. Но есть другая сторона города. Это торговый, ремесленный, культурный и финансовый центр .
Разные города. От маленьких и бедных, коих большинство во Франции, Испании, Германии, до богатых городов – государств Венеции, Флоренции, Ферарре, Милане в Италии. Италия как правопреемница Римской империи сохранила города как центры экономической и политической жизни. За это приходилось платить феодальной раздробленностью и многочисленными войнами между семьями Сфорца, Медичи, Урбино…
Частная жизнь народа. В ту эпоху она мало волновала королевскую власть и элиту, зато было объектом ограничений и запретов католической церкви. Февр размышляет о питании и социальных практиках селян. Замечания о рационе, скученности крестьян в помещениях, быстроизнашивающихся материалах домов, отоплении историка позже будут развиты Мандру, Ле Гоффом, Дюби в их работах, в том числе посвященных истории частной жизни в разные исторические периоды.
Скудное питание – картофель, черствый хлеб, изредка мясо или сало – неурожаи, неразвитость аграрной техники и церковные запреты (посты) заставляли страдать от голода и недоедания, рождая болезни и ухудшая здоровье. Человек раннего Нового времени в социальных практиках мало чем отличался от средневекового предка: те же страхи, тот же голоде, войны, эпидемии, надежды на чудо. Людям нужны были стимуляторы, скрашивающие суровую жизнь. Ими были специи (перец, имбирь и пр.) и алкоголь. Объем потребления сокращала дорогая цена.
Какой же был досуг? Незамысловатый, учитывая поголовную неграмотность населения. Вечерами, в недолгие часы отдыха, крестьяне занимались подсчетом бюджета, играми (карты или лото), рассказывали сказки детям. Более интересное времяпровождение было у грамотных – к их услугам церковная литература (жития святых, Библия, Евангелие, молитвенники и пр.) и рыцарские романы (фаблио). Обеспеченные крестьяне могли купить книги, которые стоили очень дорого, учитывая натуральные материалы, маленькие тиражи, богатство иллюстраций и труд печатников.
В городе больше возможностей и развлечений: балаганы, рынки, магазины, в которых можно одеться по моде, праздники…
Человеку раннего Нового времени была свойственна неуверенность, порожденная страхами перед загробным миром и тьмой, войнами, эпидемиями. Моральный упадок церкви и начинающийся процесс развития науки вызвал резкое усиление инквизиции, с помощью которой римский престол жестоко расправлялся с инакомыслящими и еретиками. XVI век – эпоха религиозных конфликтов, контрреформации и костров инквизиции, на которых сгорели десятки тысяч тех, кто осмеливался думать и подвергать сомнению божественное происхождение людей, чудеса, осуждать пороки Церкви, как Мартин Лютер или Жак Кальвин. Впрочем, им повезло, так как бегство в Швейцарию, приютившую еретиков, спасло идеологов Реформации от казни.

Рождала ли неуверенность отношение к жизни, семье, детям, дому как преходящим ценностям? Вероятно, следует дать утвердительный ответ. Скоротечность жизни, тленность материальных благ отражала религиозное мышление большей части общества. Мы не говорим про элиты или духовенство, чья вера вызывала большие сомнения у простого народа. Для королевской власти и аристократии вера олицетворяла поддержку власти, духовенство с ее помощью держало народ в страхе, культивируя культ вины. Каждый выигрывал в этом положении общества, кроме народа.

XVI век – это не только период расцвета мракобесия и эпоха войн. Эпоха Возрождения или Ренессанса – так ее назвали гуманисты и ученые, стремившиеся к знаниям и формирующие индивида через науку и культуру. Гуманисты и интеллектуалы – тонкий социальный класс, почти не видный в толпе горожан. В глазах городского обывателя ученый – это чудак, колдун, от которого лучше держаться подальше. Университеты и колледжи представлялись чертогами небожителей, где ведутся ученые споры о высших материях. Образу ученого как колдуна и чернокнижника (мага) немало способствовали занятия алхимией и астрологией. Свет знаний озарял маленькую часть общества. Остальное скрыто тьмой невежества и веры.
Изобретение книгопечатания и издание трудов античных авторов, позже – Н. Коперника, М. Сервета, Г. Галилея – было для общества раннего Нового времени таким же великим событием, как для людей прошлого века – изобретение Интернета и телевидения.
Запад не являлся инноватором в книгопечатании, известном задолго до Нового времени на Востоке. Суть в том, что публикация книг – трудов Августина Блаженного, Оккамы, Фомы Аквината, Альберта Великого, Николая Кузанского – вызвало религиозные дискуссии о познаваемости Бога и рационализме как инструменте познания. Сомнение – враг веры, и оно было посеяно церковными деятелями. В этом не было парадокса – грамотные монахи могли рассуждать в тиши келий о религиозном и научном знании. Более того – многие высшие церковные иерархи, включая римских пап, занимались астрологией, алхимией, хиромантией и другими, сомнительным с точки зрения христианской веры, «науками». Например, труды римского папы Иоанна XXII (Жака Дюэза), содержащие тезисы отрицания рая и ада, попахивали костром инквизиции и ересью, как говорили его противники-кардиналы. Католическая церковь все больше увязала в мирском: обогащение, распутный образ жизни церковных деятелей, пьянство и обжорство, неуемная жажда власти, гордость и тщеславие. Для подрыва устоев католицизма не требовалась ересь или неверие – церковь разрушала себя. Примеры недостойного поведения служителей Бога красочно описаны в литературе, в том числе романах Мориса Дрюона.

Реформация. Слово, звучащее на устах сторонников и противников римской церкви на протяжении двух столетий – XVI и XVII веков. Альтернативные тезисы Лютера и Цвингли, наука и искусство, возродившиеся на волне возврата к античным культурным ценностям – начало процесса Реформации. Ее корни – в платонизме и ересях, процветающих в Средние века, несмотря на яростную борьбу с ними церкви и королевской власти.

Книгопечатание идет параллельно с капитализмом. Этот термин еще не утвердился в лексиконе буржуа…но его дух витает в воздухе. Третье сословие, дворянство мантии и буржуазия (ее можно назвать протобуржуазией), разобщенно: чиновники верно служат государям Европы, буржуазия склонна поддерживать королевскую власть, при этом требуя экономических свобод.

Книгопечатание далеко от сознания простого народа…потребуются столетия, чтобы сатирическая и политическая литература (памфлеты, сатирические романы, манифесты и т.п.) проникли в ментальность народа, предопределив Французскую революцию.
Книги – главное богатство странствующих учителей. Монахи и ученые, гуманисты и просто грамотные люди несли знание и слово в общество, начинающее освобождаться от оков догматизма и церковных запретов. Человеку возвращают главное место в жизни и Вселенной. Отныне он будет объектом науки и культуры.
Наступление на средневековое религиозное сознание и мышление ведут со всех сторон – поэзия, живопись, архитектура, наука ученых гуманистов ломает ментальные установки. Смех людей раннего Нового времени, вызванный сатирой Эразма Роттердамского и Себастьяна Бранта, разрушает ментальность получше ересей или грехов папства.
Люсьен Февр отмечал невероятную тягу к знаниям и науке. Ее не останавливали лингвистические барьеры (господствующая латынь и многочисленные диалекты в странах Западной Европы), ни ужасный режим учебы (наказание розгами, тяжелая схоластика, разобщенность научных школ и пр.).
Пытливый ум Февра видит опасность для консервативной части общества в бурном изучении античной культуры. «Эти люди были такими жадными до книжного знания, такими серьезными, убежденными, не впадали ли они в рабское и бездумное обожание древних, великих и не очень, компиляторов и творцов (курсив наш. – О.А.) ? – вопрошает историк. По его мнению, спасение было в гибкости ума человека Нового времени, в его связи с природой.
Именно интерес к природе и античность помогали людям отмыться от пластов суеверий – убежден Февр. Этот тезис оспорят многие, начиная с Жака Ле Гоффа и заканчивая современными антропологами и историками. Суеверия как ментальные установки устойчивы и существуют в течение длительного времени. Возможно, они никогда не исчезнут из генетической памяти цивилизаций. Сплетаясь с современным научным мышлением, они образуют симбиоз образов. Таков сплав астрономии и астрологии, в течение веков не отделяемые друг от друга. Астрология живет и в современных обществах, как правило, интеллектуально и культурно отсталых.

Февр, рассматривая Ренессанс, затрагивает Искусство, отражающее философию и красоту человека. Индивидуализация обезличенного Человека Средневековья. Интерес к телу, пропорциям, красоте и уродству обрел второе дыхание у Рафаэля, Тициана, Да Винчи, Микеланджело и других художников. Нельзя не привести прекрасные слова Люсьена Февра: «вскоре на развалинах готики поднимается новое классическое искусство – в Лувре, Тюильри…Связующей нитью стало итальянское искусство, проникающее в европейские страны. Преломляясь в народных характерах – голладнской суровости и рационализме, французской легкомысленности, английской рассудительности и чопорности – живопись, скульптура, архитектура начали шествие, завоевывая сердца и умы людей раннего Нового времени. Эмиль Маль, теоретик и историк искусства, подчеркивал его черту – человечность.
Науке и искусствам нужна была финансовая помощь. И она пришла от протобуржуазии. Буржуа создавали свой культурный мирок, не желая отставать от аристократии и духовенства.
Атмосфера Возрождения, религиозные конфликты, географические открытия, экономические кризисы, потрясающие европейскую цивилизацию, скрывают Бога густым туманом. Победа разума над верой? Нет, до нее очень далеко. Даже ученые типа Николая Коперника или Рене Декарта имели суеверия и верили в чудеса, что уж говорить про остальное общество.
Гуманистам помогает буржуазия, часто инкогнито, опасаясь преследования церкви и государства. Реформация порождает раскол среди общества, вызывая к жизни протестантизм. Ему суждено было стать предпосылкой промышленных и политических революций в Англии и Нидерландах, и фактором отставания других европейских стран, предпочитавших догматику католицизма и религиозную нетерпимость. Для обществ раннего Нового времени свойственны рывки и откаты, связанные с невероятной живучестью религиозных и языческих установок мышления. Принятие и отмена Нантского эдикта: между ними сто лет, но для структур длительного времени (ментальности, природной среды, климата и пр.) это как один день.
Пройдет три столетия, прежде чем апологеты предпринимательства и свободы выбора – Адам Смит, Макс Вебер и другие – окончательно утвердят приоритет буржуазии в обществе.
А пока Искусство и Наука двоичны: античное искусство в Италии и суровый реализм в Нидерландах, астрономия и астрология, медицина и алхимия.

Реформация и Контрреформация
Вечная борьба старого с новым. Люди, опережающие свое время, страдают и почти всегда уходят из жизни непонятыми. Общество цепляется за старых идолов и готово умереть за них, как писал Ф. Ницше.
Исторический ветер протестанства пронесся над Европой, всколыхнув общества тезисами Мартина Лютера (1517 г.). Лютер высек искру пламени религиозного обновления, охватившее XVI век. Стремясь к чистоте веры и очищению погрязшей в беззаконии и грехах римской Церкви, Лютер и Цвингли усилили сомнения интеллектуалов в необходимости Церкви как общественного и духовного института.
Мартина Лютера, этого монаха-аскета, возмущала продажа индульгенций, списывающих еще не совершенные грехи. Церковное таинство исповеди и причащения профанировано. Рим остался глух к голосу протестантов, и тогда Лютер объявил поход против Церкви. Поначалу не придававшая большого значения доктрине Лютера церковь спохватывается и отлучает его в 1520. Одновременно император Карл V объявляет Лютера еретиком. Учение фанатика вызывает падает на благодатную почву Германии, через которую он бежит в Женеву, ставшую оплотом лютеран, позже – кальвинистов.
Протестанты подвергают критике христианское учение, отрицая значения обрядов и символов. По их мнению, медиация церкви как посредника между Богом и обществом нужна для массового порабощения народного сознания. Элиты же использовали веру как инструмент в политике, добиваясь материальных целей. Учением Лютера воспользовалась и буржуазия, заявив о гнете церкви.
Религиозные доктрины и альтернативные тезисы Лютера, Кальвина, Цвингли, Лефевра сталкиваются в европейской цивилизации как тореадор и бык на корриде. Не столь важно для историка культуры, где возникла Реформация, и был ли Лютер последователем теолога Лефевра, как считает Февр, приводя множество доказательств правоты слов.
Суть в другом – Реформация воспринималась частью креативного общества, если можно так выразиться, как повод для отстаивания своих экономических прав. Так понимала значение тезисов Лютера буржуазия.
Консервативное большинство – крестьянство – увидело в Реформации призывы вернуться к чистоте и строгости веры, очистить Церковь от грехов. Влияние лютеранства и кальвинизма на низшие слои населения было не таким сильным, как духовенство или буржуа. Ибо чему могли научить полуграмотные и невежественные сельские священники и служки свою паству? Паре простых молитв и нескольким обрядам. Сельское население в значительной мере оставалось языческим, хотя и старалось скрыть это от вездесущих монахов-инквизиторов. Любое вольнодумство или трактовка Священного Писания могло обернуться несчастьем для жителя деревни.
Католическая церковь приняла брошенный ей вызов, объявив поход против еретиков. Контрреформация проявлялась в разных формах, от проведения соборов, предписывающих выполнение догм, до усиления инквизиции.
Здесь на сцену истории вышел орден иезуитов, ставший мечом папства в борьбе с Реформацией. Иезуиты сделали «ход конем», взяв на воспитание детей дворянства, стремясь противопоставить католическое образование лютеранству и мирскому научному образованию. Удалась ли попытка мимикрии религии под науку? Частично, поскольку контроль Церкви над образованием дворянства отсрочил триумф науки.
Размах деятельности иезуитов поражает: образование сотен учебных заведений (колледжей) по всей Европе. Но действие вызывает обратную реакцию, и вскоре открываются протестантские учебные заведения. Католическая вера опиралась на мощь римской Церкви и инквизицию, отчасти - королевскую власть, протестантская вера – на буржуазию и гуманистов.
Однако в иезуитской философии, с ее склонностью к хитрости, компромиссу, таилась опасность воспитания скептицизма у воспитанников ордена святого Игнатия Лойолы. Достаточно назвать известные имена выпускников иезуитских школ – Галилея и Декарта, Вольтера и Дидро.
В этом и заключалось, по мнению философа Ричарда Тарнаса, наибольшее влияние Реформации на процесс секуляризации церкви. Сначла средневековая модель христианства распалась на две части (католицизм и протестантизм. – О.А.), потом распалась на множество частей (сект, направлений лютеранства и пр.).

Иначе обстояла ситуация в среде интеллектуалов (litterati, как звали их в Средневековье). Мы видим борьбу двух течение – оккамизма и учения Фомы Аквинского.
Критическая схоластика - оккамизм - возник как учение английского священника и философа Уильяма Оккамы (1285-1347), сторонник номинализма и индивидуального. Он предлагал рациональное познание и созерцания личности. Философия Оккамы знаменовало появление интеллектуального плюрализма в средневековой мысли; позже его идеи во Франции будут развивать французские мыслители Жан Буридан (ок. 1300-1358) и Пётр д’Альи (1350-1425). На индивидуализм Оккамы будет опираться Реформация, Просвещение и научная революция.
От средневековой схоластики в конце XV века осуществляется переход к классическому гуманизму. Решающий момент в истории западной культуры был в провозглашении Ф. Петраркой Средневековья как эпохи упадка величия, падения уровня литературного мастерства и нравственного совершенства. Возник термин «темные века», надолго прижившийся в научной и художественной литературе.
Петрарка противопоставлял упадочным Средним векам греко-римскую цивилизацию (золотой век), творчество Вергилия, Цицерона, Гомера и Платона.
Падение Константинополя в 1453 году стало еще одним фактором распространения греческой культуры в западноевропейском универсуме. Гуманисты заново открыли Платона, освободившись от христианских взглядов. Свою эпоху они рассматривали как время возрождения после варварского невежества и тьмы Средневековья. Церковь, не запрещавшая изучения греческих философов – Аристотеля, Плотина, Сократа, Платона – сама воспитала плеяду деятелей, подрывающие духовный фундамент римского престола.
В 1486 году выходит трактат Пико делла Мирандола «Речь о достоинстве человека», возвестивший о Человека как божественной ценности. Во второй половине XV века во Флоренции основана Платоновская академия, которой покровительствовал герцог Козимо Медичи, и возглавленной гуманистом Марсилио Фичино. Так Италия стала очагом Возрождения! Повсюду в Европе витал дух свободомыслия; западное мышление проходило мучительную ломку открытия разума науке и искусству. Внутри европейской цивилизации зрела новая культура, готовая избавиться от старых установок мышления, изменить ментальность общества.

Разработка подходов к истории ментальности: Февр о Франсуа Рабле и проблеме неверия в XVI веке

Вероятно, можно назвать книгу Люсьена Февра, посвященное истокам атеизма в раннее Новое время, главным произведением. Конечно, для писателя, историка, любого творческого человека каждое его «детище» важно и ценно. Вместе с тем, свои наблюдения и взгляды на ментальность Человека и Цивилизации Нового времени Февр изложил в упомянутой книге.
Арон Гуревич правильно подметил, что главное в книге Февра – не Франсуа Рабле и неверие, а те уроки, которые мэтр преподал будущим историкам культуры и антропологам.
Главный урок Февра – предостережение против переноса наших представлений, установок сознания на прошлые эпохи . Велик соблазн думать, что человечество мало изменилось за ушедшие столетия, и современных людей обуревают те же страсти и чувства, идеи, что и людей Средневековья и Нового времени.
Книга Февра о Франсуа Рабле – попытка понять мировоззрение человека раннего Нового времени, меняющееся под влиянием Реформации, гуманизма, науки, географических открытий. Февр говорит о пробуждении индивидуальности в конце XV-начале XVI веков, которое было задавлено христианским мышлением.
Но распространялся ли индивидуализм гуманистов, ученых на все социальные классы? Безусловно, нет. Февр пишет про интеллектуалов, буржуазию, то есть людей, обладающих определенным уровнем образования и частично свободным от религиозных догм. Изучение их образа мышления и поведенческих установок позволяет пробиться к глубинам ментальности.
Для такого понимания необходимо исследование социальных структур и практик, духовной жизни человека. Подсказку дадут символы, обряды, обычаи общества. Так, паломничества постепенно преобразуются в путешествия ради познания мира и научных целей, а искусство утрачивает чисто религиозную функцию, и обращается к Человеку, его нуждам, страхам, надеждам. Живопись, архитектура, скульптура – это «немые» вещи, которые нужно разговорить.
Арон Гуревич справедливо отмечает, что для познания мировосприятия людей раннего Нового времени нужно познакомиться с их образом мышления и установками сознания. Здесь из коллективного сознания выделяется индивидуальное сознание. Яркие примеры – Мартин Лютер или Николай Коперник. Наличие духовного образования и знакомство с философией позволили им усомниться в верности принимаемых Церковью решений и обрядов. Сомнение и критицизм – вот инструменты, заимствованные монахами-доминиканцами и францисканцами, будущими астрономами, математиками, физиками, врачами, гуманистами.
Люсьен Февр пишет об атеизме, который пустил корни в сознание общества Нового времени. Нам известно, что повлияло на появление ростков неверия – падение доверия к Церкви вследствие ее обогащения и неправедного образа жизни, научные открытия, географические путешествия, сломавшие мифы о строении Земли, сатира гуманистов, бичующих пороки общества.
Подчеркнем - ментальные изменения коснулись небольшой части общества, преимущественно элиты и духовенства. Большинство людей XVI и XVII веков продолжало жить религиозным мышлением, было невежественным, плохо воспринимало инновации. Более того, общество было агрессивным – вспомним вспышки насилия в виде охоты на ведьм или еретиков-гугенотов.
Новации в обществе распространялись очень медленно, с большим трудом взламывая старую христианскую ментальность. Работа Февра о Рабле показала роль культурной диффузии: новые идеи и взгляды, сформулированные интеллектуальной элитой, распространяются в социальных слоях, спускаясь от верхов к низам общества. Позже Жорж Дюби подтвердил эту гипотезу своими работами, посвященными средневековому обществу.
Книга Франсуа Рабле: проблема неверия…, при всех ее достоинствах, страдает несомненным недостатков: она говорить только про эволюция неверия человека и общества раннего Нового времени. Этот односторонний подход заслоняет эмоции, владеющие сознанием человека: смех и страх. Они спутники, шествуя через века, переплетаясь в причудливые формы. Ведь смех может быть и нервным, от страха. Равно как и страх может побеждаться смехом.
В связи с этим интерес вызвала работа другого интеллектуала, филолога Михаила Бахтина, посвященная смеховой культуре Средневековья и раннего Нового времени. В советское время появление такой книги, совершившей переворот в исторической науке, обусловившей жаркие споры гуманитариев, расколовших сообщество историков на сторонников и противников теории Бахтина.
Михаил Бахтин, создавая в саранской ссылке свой шедевр, следует традиции Люсьена Февра, мечтавшего об истории эмоций: смеха, страха, радости. Но кардинальное отличие Бахтина от Февра в том, что он русский филолог обращает к народной культуре. В этом он близок Марку Блоку, исследовавшему средневековую ментальностью крестьян в Королях-чудотворцах и Феодальном обществе.
Как полагал Бахтин, смеховая, «карнавальная» культура народа противостояла официальной культуре церкви. Смех противостоял вине, запретам и страху. Народные карнавалы были периодами освобождения мышления народа от колоссального гнета церковных правил и догм, культивировавших страх и вину в человеке как клубке грехов.
Каждая эпоха выбирает свои объекты смеха, своих «героев» сатиры. В раннее Новое время гуманисты подвергли осмеянию жизнь и порядки католической Церкви, высшей знати и буржуазии. Безусловно, над пороками духовенства – ленью монахов, их обжорством, тщеславием и гордостью церковных епископов и пап – смеялись простолюдины. Однако их неграмотность не сохранила печатных образцов народной сатиры. Косвенно мышление народа описывали гуманисты, такие как Эразм Роттердамский или Себастиан Брант в сатирических произведениях.
Книга Февра вводит читателя в мир ментальности, «чувствительного и мыслительного инструментария», пусть и с односторонней точки зрения. Следует учитывать влияние среды, социальных классов на идеологов новой ментальности раннего Нового времени. Народ посылал своеобразные импульсы, страхи, надежды, улавливаемые учеными-гуманистами.
Важное свойство ментальности – сочетание различных черт, зачастую парадоксальных. Так, ученые мог знать астрономию, быть первоклассным врачом, и при этом верить в хиромантию, чудеса, диковинных зверей, искать философский камень или рецепт бессмертия. Суеверий и предрассудков не были лишены ученые последующих эпох.
Приведем несколько примеров. Фрэнсис Бэкон верил в то, что ведьмы губят посевы; Иоганн Кеплер, великий астроном и математик, был убежден, что кратеры на Луне вырыты местными жителями; Николай Коперник не сомневался в наличии «хрустальных сфер неба», описанных Птолемеем. Примеры можно множить и множить. Пройдет немало времени, прежде чем ученые очистят свое мышление от средневековых предрассудков. А что касается общества, то его большая часть и поныне верит астрологам и хиромантам.
Пытаясь узнать причины мировосприятия, Люсьен Февр в своих работах опирается на работы Л. Леви-Брюля, в том числе на «Первобытное мышление». Леви-Брюль анализировал архаичность сознания в примитивных обществах Азии и Африки. Там царствовала дихотомия, подменявшая индивидуальные представления коллективным бессознательным и массовым мышлением. Современники Февра, психологи Ш. Блондель и Анри Валлон видели сходство примитивных представлений с детским восприятием мира.
Но если с представлениями дикарей и детей было все понятно, то с ментальностью людей раннего Нового времени обстояло по-другому. В их мировоззрение очень медленно начинают проникать новые научные идеи и культурные ценности, возрожденные гуманистами, изучившими греческую философию.
Надо учитывать, что средневековые люди не просто были суеверными или «недоразвитыми». Христианское учение было образом их мышления, закрепив установки сознания и поведенческие стереотипы. Эту простую мысль не воспринимали предшественники Марка Блока и Люсьена Февра. Арон Гуревич писал, что основатели Школы «Анналов» впервые со всей ясностью увидели ошибочность вкладывания современных представлений в головы людей прошлых эпох, и восстали против нее. Понятие «ментальности», при всей своей расплывчатости и неопределенности, выражало обостренный историзм мышления Февра и Блока, историзм, распространенный на самую сложную для изучения сферу – сферу эмоций и мировидения .

Творчество Люсьена Февра не ограничивается теми работами, которые разобраны в данной книге. Более того, в них можно найти разные подходы к изучению психологии и культуры людей и общества. Тем не менее, следует подчеркнуть главную заслугу Февра перед мировой исторической наукой. Это разработка подходов и тематики истории ментальности. Ментальность, равно как и природно-климатическая среда, являются глубинными структурами длительного времени, пластами самого нижнего уровня мышления и сознания, а также бессознательного. Ментальные представления меняют социальные и экономические структуры, порождая события и факты. Однако было бы неверным прибегнуть к упрощению этой теории, сведя все к базису и надстройке, как это любили делать и делают марксисты. Сложность в том, что структуры переплетаются, «наплывают» друг на друга. В самом деле, что породило развитие буржуазии как социального класса – Реформация или географические открытия, давшие рынки сбыта и ресурсы в других странах? Экономические кризисы рождают новые идеи и ценности, или наоборот? Это неоднозначные и многослойные вещи. Люсьен Февр попытался ответить на них, привлекая психологию, лингвистику, географию на помощь Истории. У него получилось.
Люсьен Февр оставил нам не только богатое наследие в виде книг и статей, рецензий и лекций по истории. Он начертал программу будущих исторических исследований, программу тотальной истории. Парадокс наследия Февра состоял в методологическом расколе Движения «Анналов» в 1950-1960-е годы, инициатором которого стал ученик маэстро, на которого Февр возлагал большие надежды – Фернан Бродель. Он создал свою тотальную историю, назвав ее глобальной экономической историей. В этой блестящей и интересной концепции не было места главному участнику Истории – Человеку.
Научная ценность и привлекательность теории ментальности Л. Февра были настолько высоки, что прорвали политические препоны между Западом и СССР. Никому не известный во Франции советский историк Арон Гуревич в начале 1970-х буквально взрывает культурный мир Германии, Польши, Болгарии, Румынии, Италии, других европейских стран, где выходит его книга «Категории средневековой культуры» (1974 г.). Выдающийся медиевист Жак Ле Гофф, с большим интересом прочитав книгу, спосоствует публикации двух статей Гуревича на знаменитых «синих» страницах журнала «Анналов». Хотя ряду представителей «Анналов» был свойственен снобизм (например, Ж. Дюби выразил скептицизм относительно некоторых положений книги Гуревича, а Ф. Бродель «не заметил» ее), в целом книгу посчитали прорывом в истории ментальности и средневековой культуры.
Позже, в 1980-е годы, Арон Гуревич напишет предисловия к русским публикациям книг историков ментальности – Люсьена Февра и Жака Ле Гофф.
С момента смерти Февра прошло более шестидесяти лет, изменился мир, ушла вперед историческая наука, захватывая все новые объекты исследования у смежных гуманитарных наук. Но базовые положения и взгляды Февра остаются и останутся актуальными, как для ученых-гуманитарией, так и для всех, кому интересна эволюция исторического сознания, мышления, природа ментальных архетипов.
Литература
1. Гуревич А.Я. Исторический синтез и школа «Анналов». – М., Центр гуманитарных инициатив, 2014.
2. Й. Хейзинга. Осень Средневековья
3. Febvre L. Philippe II et la Franche-Conte, etude d"histoire politique, religieuse et sociale. Paris.1911.
4. Fevbre L. Un destin, Martin Luther. Paris.1928.
5. Fevbre L. Autour de l"Heptameron, amour profane, amour sacre. Paris.1944.
6. Fevbre L. Le probleme de l"incroyance au XVIe siecle. La religion de Rabelais. Paris.1944.

Люсьен Февр (1878 - 1956).

Февр был официальным наследником Блока, в частности по журналу. В 1946 году он возобновил издание журнала под немного измененным названием: Анналы экономики. Общества. Цивилизации.

Февр родился в Лотарингии. Он с детства проявил интерес к истории, немалую роль в этом сыграл его дядя. Повлиял так же отец, который занимал филологией и историей. В его доме была богатая библиотека. Февр получил прекрасное образование - закончил высшую нормалью школу в Париже. Но преподавание ему категорически не понравилось. Он говорил, что это закоснелое преподавание. Преподы как и история закоснели в своем самодовольстве.

Видаль де ла Бланш и Анри Берр оказали наибольшее влияние на Февра. Они побудили его к разработке междисциплинарного подхода. Изучение истории на основании данных различных наук. К широким построениям, расходившимся с первым позитивизмом. Этот подход наметился в его докторской диссертации «Филипп 2 и Франш Конте». Вышла она в 1911 году. Но уже к моменту выхода этой диссертации он занимал должность Дижона в университете. В этой работе история герцогства Дижон изучалась история в органическом взаимодействии с естественной географической средой. В годы первой мировой войны Февр так же служил, возвращается в чине капитана с многочисленными наградами. И так же оказался после войны в Страсбургском университете. Эти люди во многом придерживались общих идейных позиций, но они и различались по очень многим параметрам: по научным интересам, по темпераменту.

Марк Блок занимался аграрной историей, то Февр заявлял, что ненавидит само понятие «аграрный».

Февр активно занимаясь научными исследованиями выразил её в синтетическом исследовании «Земля и человеческая эволюция: географическое введение в историю» 1922 года. Эта работа была посвящена изучению человека и окружающей его среды. Она обосновывала глобальный подход к истории. Позже интерес Февра останавливается на реформации и ренессансе. Причем, к ним он подходит в исторической ретроспективе: в этом смысле это уже был новый подход. Он рассматривает реформацию и ренессанс как глубокий моральный кризис, поразивший средневековое общество.

Именно этой проблеме была посвящена его работа «Судьба: Мартин Лютер» 1928 года. В центре исследования Мартин Лютер и средневековое общество. Причем под углом исследования именно менталитета. Вывод: эпоха творит героя.

«Проблема неверия в 16 веке: религия Робле» - вторая работа в 1942 году.

В 1933 году Февр переезжает в колледж де Франс и возглавляет там кафедру Истории современных цивилизаций.

В работе «проблема неверия…» новым стало то, что не исследовалось до него никем - коллективное бессознательное. Оно является духовной оснасткой эпохи. Не может быть одинакового восприятия у людей разных эпох. Человек меняется вместе с духовными ценностями. Работа имела пионерский характер, и еще больше укрепило славу Февра как крупнейшего историка современности.

До войны школа Анналов при всей её известности оставалась одной из многих гуманитарных школ. Радикально ситуация изменилась после второй мировой, когда школа анналов действительно стала лидером. И способствовало этому: в 1947 году была создана секция экономических и социальных наук в практической школе высших исследований в Париже (6-я секция). Во главе этой секции и стал Люсьен Февр. Школа являлась антитезой Сарбоне, где довлели традиции, где различные исторические дисциплины были отделены друг от друга. Эта секция сразу ориентировалась на междисциплинарность. Фактически, в этой секции объединялись все гуманитарные науки. Это создало базу для комплексных междисциплинарных исследований. Во Франции очень серьезно отнеслись к этой школе, в том числе и на правительственном уровне. В результате своего развития, уже после смерти Февра, специальным декретом была переименована в «Дом наук о человеке» и стала крупнейшим центром гуманитарных исследований.

Объединение в 6-й секции различных социальных наук не только ориентировала на комплексное изучение человека во времени. Но это объединение подчеркивала решающую роль в истории человека, которого можно понять только в историческом подтексте и исторической перспективе. Со времени создания 6-й секции начинается экспансия школы анналов. Школа анналов становится самым известным мировым центром исследований. Многие труды, которые выходили из-под пера анналов сразу становились мировыми бестселлерами. Постепенно школа анналов отодвинула на задний план все остальные центры во Франции. Февр действовал и как организатор, и как ученый, и как пропагандист.

«Бои за историю» сборник работ Февра. В этом издании были помещены статьи, которые были пронизаны верой в историю, призывами вести бои за историческую науку.

Статья «Лицом к ветру: манифест новых анналов». Идея: после второй мировой войны мир радикально изменился. Соответственно новому миру нужна новая историческая наука. Главная послевоенная проблема: возрастание межэтнических и межцивилизационных конфликтов. Современный уровень техники, современные информационные системы приводят различные группы, которые живут замкнуто, к необходимости контактировать; отсюда неизбежны конфликты.

Нас ожидают великие опасности, но если мы подойдем к этому разумно, если мы будем сознательно готовы к восприятию современного мира, то мы сможем избежать столкновения.

Без истории все будет лишено основ. Только через историю и изучение прошлого мы можем найти выходы из современных ситуаций, которые как правило, имею глубокие корни в прошлом. Конечно, проблемы в прошлом были совсем иные, но необходимо учитывать опыт, накопленный поколениями. Изучение этого опыта - лучшая тренировка ума.

Историю нужно изучать не в механическом, а в проблемном смысле.

Февр активно занимался организационной деятельностью. Он участвовал в самых разнообразных предприятиях. Он был председателем национального комитета историков. Он был членом комиссии по разработке реформы образования во Франции. Руководил изданием научной энциклопедии. Основал журнал истории второй мировой войны. Редактор журнала «Тетрадь всемирной истории».

n1.doc

Люсьен Февр

ЦИВИЛИЗАЦИЯ:
ЭВОЛЮЦИЯ СЛОВА И ГРУППЫ ИДЕЙ

Эти термины, смысл которых, более или менее приблизительно очерченный словарями, продолжает эволюционировать по мере развития гуманитарных знаний, предстают перед нами обогащенными, если можно так выразиться, всей историей, сквозь которую они прошли. Достаточно одних этих терминов, чтобы проследить и точно измерить (с некоторым опозданием, ибо язык не быстрое средство регистрации) превращения группа фундаментальных понятий; человеку нравится считать их незыблемыми, так как их незыблемость как бы гарантирует ему уверенность и безопасность 1* . Воссоздать историю французского слова «цивилизация» на деле означает реконструировать этапы глубочайшей революции, которую совершила и через которую прошла французская мысль от второй половины XVIII века и по наше время. И тем самым охватить взглядом - с особой точку зрения - историю, интерес и значение которой не ограничиваются пределами одного государства. Даже краткий предварительный очерк этой революции, который приводится ниже, позволил, быть может, более точно датировать ее этапы. Во всяком случае, он лишний раз покажет следующее: ритм волн, качающих наше общество, то, что в конечном счете определяет этот ритм устанавливает его, - это не прогресс какой-нибудь частной науки и мыслей, обращающихся в той же сфере,- это прогресс всех дисциплин, всех знаний, которые помогают друг другу.

1* Заметим в скобках, что ни один маститый историк не надоумил, ни один молодой историк не дошел своим умом до мысли посвятить истории какого-нибудь из этих слов углубленное исследование - скажем, докторскую диссертацию. Это отлично рисует то состояние не материальной, а духовной неорганизованности, в котором по-прежнему пребывают исследования по современной истории. Подобного рода монографии есть в области древней истории, и мы знаем, насколько они полезны и поучительны. Ясно, что написать такие монографии непросто - для этого нужны историки, обладающие большой философской культурой: aves гагае [редкие птицы]. Есть, однако, и такие; а если нет, то нужно позаботиться о том, чтобы их воспитать.

Давайте четко очертим проблему. Несколько месяцев назад Сорбонне была защищена диссертация. В ней шла речь о цивилизации тупи-гуарани. Эти тупи-гуарани. племена Южной Америки, полностью соответствуют тому, что наши отцы называли словом «дикари». Однако представление о цивилизациях племен нецивилизованных уже давно стало обычным. Мы без большого удивления узнали бы, что некий археолог (если бы археология доставила ему такие материалы) начал толковать о цивилизации гунной - тех самых гуннов, о которых нас учили недавно, что они были «бичом цивилизации». Между тем наши газеты и журналы и мы сами не перестаем твердить об успехах, завоеваниях и благодеяниях цивилизации. То убежденно, то с иронией, порою - с горечью. Но так или иначе говорим. О чем же это свидетельствует, если не о том, что одно и го же слово служит для обозначения двух разных понятий? В первом случае слово «цивилизация» означает для нас попросту совокупность свойств и особенностей, которые открывает взгляду наблюдателя коллективная жизнь некоторой человеческой группы: жизнь материальная, интеллектуальная, моральная, политическая и (чем бы заменить это неудачное выражение?) - жизнь социальная. Именно это было предложено назвать «этнографической концепцией цивилизации» 2* . С одной стороны, она не содержит в себе никакого оценочного суждения - ни об отдельных фактах, ни даже о совокупности изученных данных. С другой - не имеет дела с отдельными индивидами, взятыми сами по себе, с их индивидуальными реакциями, с их поведением и поступками. Она относится в первую очередь к категории «коллективных».

Во втором случае, когда мы говорим об успехах пли упадке, о величии и слабостях цивилизации, мы, конечно, прибегаем к суждениям оценочным. Мы исходим из того, что цивилизация, о которой идет речь - наша цивилизация,- есть нечто великое и прекрасное, а также нечто более благородное и более комфортабельное, лучшее как в моральном, так и в материальном отношении, нежели то, что не есть цивилизация, - нежели дикость, варварство или полуцивилизованность. Мы, конечно, уверены, что эта цивилизация, участниками и носителями, нахлебниками и пропагандистами которой мы являемся, придает нам всем ценность, престиж, высокое достоинство. Ибо она - коллективное благо, которым пользуются цивилизованные общества. Но также - и личная привилегия, и каждый гордо объявляет себя ее обладателем.

Итак, в нашем языке, имеющем репутацию ясного и логичного, одно и то же слово означает два очень разных понятия. почти противоположных. Как это произошло? Как и в какой степени сама история слова может помочь в объяснении этой загадки?

Слово «цивилизация» появилось в языке недавно. Андре Лун Мадзиии на первой странице своей книги «Об Италии, о ее отношении к свободе и современной цивилизации» пишет: «Это слово появилось во Франции, оно создано французской мыслью последнего столетия». Мадзини предвосхищает письмо Ницше Стриндбергу, который в 1838 году выражал сожаление, что он но немец: «Нет никакой иной цивилизации, кроме французской. Против этого нечего возразить; это сама истина, и она безусловно верна» 3* . Подобные утверждения, как мы увидим далее. ставят, но не разрешают один довольно важный вопрос Во всяком случае, одно остается неоспоримым: слово «цивилизация) (civilisation) было придумано специально и вошло в язык недавно.

Кто его произнес первым или хотя бы - кто его первым напечатал? Этого мы не знаем. Таким признанием никого не удивишь. У нас очень беден инструментарий - скажем честно, мы вовсе не вооружены, чтобы изучать историю слов, недавно появившихся в нашем языке. У нас нет ничего, кроме серии «Словарей Французской академии» (1694, 1718, 1740, 1762, 1798. 1835, 1878) и классических сводов - от Фюретьера через «Энциклопедию» и до Литтре, дополняющих упомянутые выше фундаментальные издания; кроме - в том, что относится к -XVIII веку,- нескольких работ, дельных, но кратких и слишком общих, таких, как исследование Гоэна «Изменения во французском языке с 1710 по 1789 год» (1903) или работы Макса Фрея «Изменения французской лексики в эпоху Революции 1789- 1800» (1925). И если я называю эти работы слишком общими, то только потому, что к этому принуждают факты: нам очень недостает двух десятков словарей языка отдельных авторов: языка Монтескье, Вольтера, Тюрго, Руссо, Кондорсе и других,- а только такие работы позволили бы написать одну из самых замечательных и свежих глав той всеобщей история французской мысли, отраженной в языке, важность и плодотворность которой столь убедительно доказывает г-н Фердинанд Брюно своею «Историей французского языка».

Тот, кто имеет намерение заняться историей слова, появившегося в XVIII столетии, вынужден искать, зондировать вслепую, блуждать по беспредельному морю литературы, не имея в своем распоряжении никаких индексов пли лексических сводов, которые могли бы ему помочь. И вот ради результата, который неизвестно еще, будет ли достигнут, растрачиваются многие часы работы. Что касается меня, то, проводя много времени за чтением книг, по возможности подобранных в соответствии с темой, я не нашел слова «цивилизация» во французских текстах, напечатанных ранее 1766 года.

Я знаю, что появление этого неологизма обычно относят ко временам более ранним, к речам молодого Тюрго в Сорбонне. В работе Гоэна приводится дата рождения слова «цивилизация» «около 1752 года» и дается ссылка - «Тюрго, II, 674» 4* . Очевидно, что имеется в виду не издание Шелля - оно одно только и авторитетно,- а издание Дера и Дюссара, два тома которого, напечатанные по изданию Дюпона де Немура, вышли в «Собрании трудов виднейших экономистов» в 1844 году. В этом издании опубликованы, или, вернее, перепечатаны, во втором томе (с. 671) «Мысли и фрагменты, которые были занесены на бумагу, чтобы использовать их в какой-нибудь из трех работ по всеобщей истории, или Об успехах и упадке наук и искусств». На странице 674 можно прочесть: «В начале цивилизации успех» могут быть и особенно казаться быстрыми». К сожалению, слово «цивилизация», по всей вероятности, принадлежит не Тюрго, а Дюпону де Немуру, который мог употребить его вполне естественным образом, публикуя значительно позднее труды своего учителя 5* . Это слово невозможно найти в тексте, воспроизведенном г-ном Шеллем непосредственно по рукописям 6* . Мы не находим слова «цивилизация» ни в речах 1750 г., ни в письме 1751 г. к мадам де Граффиньи по поводу «Писем перуанки», ни в статье «Этимология» в «Энциклопедии» (1756). Во всех этих произведениях 7* смысл часто требует, на наш взгляд, того самого слова, на которое приор Сорбонны 1 якобы отважился в 1750 году; однако он ни разу его не употребляет; он не пользуется даже глаголом «цивилизовать» (civiliser), причастием «цивилизованный» (civilise), которые уже были в употреблении. Он придерживается слов «police» и «police» - короче, получается, что он единственный раз в жизни написал на бумаге слово, которым больше никогда не пользовался и, добавим, на которое не отважился после этого более десяти лет ни один из его современников: ни Руссо в своем «Рассуждении», снискавшем награду в 1750 году в Дижоне, ни Дюкло в своих «Размышлениях о нравах нашего века» (1751), ни Гельвеции в своей книге «Об уме»; не будем удлинять перечень.

Итак, только в 1766 году мы обнаруживаем интересующее нас слово в напечатанном виде. В этом году в Амстердаме у Рея вышла в двух разных изданиях (одно было in-quarto, другое - три тома in-12°) «Древность, разоблаченная в своих, обычаях» недавно скончавшегося г-на Буланже. В третьем томе издания in-12 читаем: «Когда дикий народ становится цивилизованным, ни в коем случае не следует считать акт цивилизации законченным после того, как народу даны четкие и непререкаемые законы: нужно, чтобы он относился к данному ему законодательству как к продолжающейся цивилизации» 8* . Это оригинальное и очень удачное выражение выделено курсивом. «Древность» была опубликована посмертно: автор скончался в 1759 году. Таким образом, слово можно было бы датировать самое позднее этим годом - если бы мы не знали, что был человек, дополнивший, если не переработавший рукопись покойного инженера мостов и дорог Буланже, чтобы она увидела свет. И этим человеком был великий творец неологизмов перед лицом вечности барон де Гольбах, написавший, например, в 1773 году в своей «Системе общества»: «В обществе человек электризуется», - и это через два года после того, как вышла из печати «История электричества» Пристли 9* . И вот какое удивительное обстоятельство: де Гольбах употребляет слово «цивилизация» в своей «Системе общества» 10* . А Буланже - никогда, ни разу, за исключением фразы, процитированной выше. Я внимательно прочел «Исследование происхождения восточного деспотизма», посмертно изданный в 1761 году труд «г-на В. I. D. Р. Е. С.» * ; слово «цивилизованный» встречается там довольно редко; «цивилизация» не встретилась ни разу; обычно «police» и «police». Пример, приводившийся выше, как будто единственный в литературном наследии Буланже, но не в наследии де Гольбаха. Так или иначе факт налицо. Перед нами - один случай употребления слова, датированный 1766 годом. Я не утверждаю, что он первый, и выражаю пожелание, чтобы другие, более удачливые искатели отняли лавры (впрочем, достаточно скромные) у Буланже или де Гольбаха.

Слово не осталось незамеченным. В промежутке между 1765 и 1775 годами оно получает права гражданства. В 1767 году аббат Бодо, в свою очередь, использует его в «Календаре горожанина» 11* и утверждает, что «право земельной собственности - это очень важный шаг в направлении самой совершенной цивилизации». Несколько позже, в 1771 году, он снова возвращается к этому слову в своем «Первом введении в экономическую философию, или Анализе государств, приобщенных к культуре» 12* . Его примеру следует Рейналь в «Философской и политической истории администрации и торговли европейцев в обеих Индиях», в книге XIX этого труда он употребляет новое слово многократно 13* . Дидро, в свою очередь, отваживается употребить его в 1773-1774 годах в «Систематическом опровержении книги Гельвеция „О человеке"» 14* . Однако слово это встречается не везде. В трактатах «Об общественном благе» и «Рассуждениях об участи людей в различные исторические эпохи» - первый том этого сочинения вышел в Амстердаме в 1772 году - брат Жан де Шастеллю много пишет о «police», но, кажется, никогда о «цивилизации» 15* . Бюффон, автор-пурист, хотя и употребляет глагол и причастие, по-видимому, игнорирует существительное в своих «Эпохах природы» (1774-1779). То же самое - Антуан Ив Гоге в книге «О происхождении законов, искусств и наук и их развитии у древних народов» (1778) - в книге, где можно было надеяться встретить это слово. В отличие от него Деменье в «Духе нравов и обычаев разных народов» (1776) говорит об «успехах цивилизации» 16* . Мало-помалу слово становилось не столь уж

редким. С приближением революции слово «цивилизация» празднует победу 17* . И в 1798 году оно впервые пробивается в «Словарь Академии», который до той поры игнорировал это слово, как игнорировала его «Энциклопедия» и даже «Методическая энциклопедия» 18* . Только «Словарь Треву» отвел ему место, но лишь для того, чтобы приписать слову старое судейское значение: «Цивилизация», термин юридический. Судебное решение, которое переводит уголовный процесс в разряд процессов гражданских» 19* .

Вот так за время с 1765 по 1798 год термин, без которого мы теперь не можем обойтись, появился на свет, окреп и завоевал признание во Франции. Однако здесь встает одна проблема, она, в свою очередь, может быть решена разве что с помощью счастливого случая.

Если вы откроете второй том «Английского словаря» Мэррея, если вы станете искать в нем историю английского слова, которое, не считая одной буквы, является точной калькой французского слова «civilisation», то найдете примечательную цитату из Босуэлла 20* . Он рассказывает, как 23 марта 1772 года отправился к старику Джонсону, который трудился над четвертым изданием своего словаря. Привожу его слова в переводе: «Джонсов не хочет помещать слово „цивилизация", а только „цивилизованность". И хоть я очень уважаю его мнение, но подумал, что слово „цивилизация", происходящее от „цивилизовать", лучше, чем "цивилизованность", передает смысл, противоположный „варварству"». Отрывок этот весьма любопытен. 1772 год: мы знаем, как много было интеллектуальных связей между английской и французской умственной элитой; поэтому нельзя не задать себе вопрос: было ли заимствование? Но кто у кого заимствовал?

Мэррей не проводит текстов более ранних, чем отрывок из Босуэлла, где слово «цивилизация» имело бы значение «культура». Текст этот 1772 года; текст Буланже 1766 года, не позднее: пять лет разницы. Это немного. Существует, однако, текст, который как будто подтверждает, что французское слово появилось раньше английского. В 1771 году в Амстердаме вышел французский перевод «Истории царствования императора Kapла V» Робертсона 21* . Я, естественно, заинтересовался этим произведением, которое могло чем-то помочь в решении проблемы происхождения слова «цивилизация». И вот во Введении (с. 23) я прочел такую фразу: «Нужно проследить за теми стремительными шагами, которые они (северные народы.- Л. Ф.) сделали от варварства к цивилизации» - и немного дальше встретил другую фразу, а именно: «Наиболее порочным состоянием человеческого общества является такое, когда люди утратили... простоту первобытных нравов и не достигли такой ступени цивилизации, когда чувства справедливости и порядочности служат уздой для диких и жестоких страстей». Тогда я обратился к английскому тексту, к «Взгляду на общественное развитие в Европе», которым открывается эта столь известная книга. В обоих случаях слово, которое французский переводчик перевел как «цивилизация», - это не «civilization», a «refinement» [утонченность].

Этот факт многозначителен. Он, безусловно, умаляет ту роль, которую можно было бы приписать шотландцам во введении в обиход, в интродукции нового слова. Во Франции его, конечно, можно найти в переводах, например в «Заметках о началах общественного устройства» профессора из Глазго Дж. Миллара 22* . И Гримм, сообщая о выходе этой книги в своей «Correspondence litteraire» (ноябрь 1773 года), пользуется случаем употребить слово «цивилизация» 23* . Впрочем, в те времена в этом уже не было ничего необычайного. Слово это, конечно, встречается в «Истории Америки» Робертсона 24* ; но книга датирована 1790 годом. Наконец, естественно, находим его в переводе «Исследования о природе и причинах богатства народов» Адама Смита; перевод был сделан Руше и снабжен комментариями Кондорсе 25* . Он вышел в 1790 г. Это - примеры, избранные среди множества других. Они не позволяют сделать вывод, что слово пришло во Францию из Шотландии или Англии. Впредь до получения новых сведений текст Робертсона исключает подобную гипотезу.

2* Niceforo A. Les indices numeriques de la civilisation et du progres. P., 1921.
3* Цит. по: Counson, A. Qu"est се qne la civilisation? Bruxelles. 1923г. Idem. La civilisation, action de la science sur la loi. P., 1929. P. 18?.. 188, not.
4* Цит. по: Counson A. Qu"est се que la civilisation? P. 11.
5* Как достоверно установил г-н Шелль, для Дюпона де Немура это было обычным делом: он очень вольно обращался с текстами Тюрго.
6* Слово «цивилизация» фигурирует, однако, в первом томе сочинений
Тюрго (Тargot A. R. 1. Oeuvres et documents le concentrant / Ed. G. Shell.
P., 1913), но только в резюме, предпосланном «Философской картине последовательных успехов человеческого разума». Это резюме написано г-ном Шеллем.
7* Все собраны в первом томе Сочинений Тюрго.
8* Boulanger N. A. L"Antiquite devoilee par ses usages. Amsterdam, 1766. Liv. 6, ch. 11. P. 404-405.
9* Holbach P. H. de. Systeme social. Vol. 1-3. L., 1773. Vol. 1, ch. 16. P. 204; Pristley 1. Histoire de l"electricite. P., 1771.
10* «Полная цивилизация народов и вождей, которые ими руководят... может быть только результатом работы веков» (Holbach P. H. de. Systeme social. Vol. 1, ch. 16. P. 210). В этом сочинении слова «цивилизовать», «цивилизованный» употребляются постоянно, так же как в «Системе природы» (1770), где слова «цивилизация» я не нашел.
* Аббревиатура расшифровывается так: Boulanger, ingenieur des ponts et chaussees - Буланже, инженер мостов и дорог.
11* Baudeau L. Ephemerides du citoyen. P., 1767. P. 82.
12* «В том состоянии, в котором пребывает ныне цивилизация Европы» (Baudeau L. Premiere introduction a la Philosophie economique, ou Analyse des Etats polices. P., 1771. Ch. 6, art. 6. P. 817).
13* «Освобождение от рабства, или, что то же самое, названное другим именем, цивилизация какого-нибудь царства,- дело долгое и трудное... Цивилизация государств была в большей мере плодом обстоятельств, чем следствием мудрости государей» (Raynal G. Th. F. Histoire philosophique et politique des etablissements et du commerce des Europeans dans les deux Indes. Geneve, 1781. T. 10, ch. XIX. P. 27, 28). О России: «Климат этой страны - благоприятствует ли он цивилизации?»; «Мы спросим: возможна ли цивилизация без правосудия?» (Р. 29); «Таинственные, загадочные обстоятельства, задерживающие... успехи цивилизации» (Т. 1. Р. 60).
14* «Я думаю, что аналогичным образом существует какая-то ступень цивилизации, более соответствующая счастью человека вообще» (Diderot D. Refutation suivie de l"ouvrage de Helvetius intitule l"Homme// Oeuvres completes / Ed. J. Assezat, M. Tourneaux. P., 1875. T. 2. P. 431),
15* Он, конечно, пользуется словами «цивилизованный», «цивилизовать»: «Кто они - цивилизованные люди?» (Chastellux J. de. De la felicite publique et considerations sur la sort des hommes dans les differentes epoques de l"histoire. Amsterdam, 1772. T. 1. P. 10); «Радуйтесь, что царь Петр начал цивилизовать эти северные края» и т. д. (Ibid. Т. 2, ch. 10, Р. 121).
16* Во Введении; см.: Van Gennep A. Religions, moeurs et legendes // Mercurо de France. Ser. 3. 1911. P. 21 sqq.
17* Текстам нет числа. Несколько примеров: 1787 год, Кондорсе. «Жизнь Вольтера»: «Чем шире распространится по Земле цивилизация, тем все больше будут исчезать войны и завоевания» (цит. по: Jaures J. Histoire socialiste de la Revolution francaise. P., 1902. T. 2: La Convention. P. 151 sqq); 1791 год, Буассель. «Катехизис рода человеческого»; 1793 год, Бийо-Варенн. «Элементы республиканизма»; 1795 год, Кондорсе: «Первая стадия цивилизации, в которой можно было видеть род человеческий»; «Между этой ступенью цивилизации и той, на которой еще пребывают дикие племена»; «Все эпохи цивилизации»; «Народы. достигшие очень высокой ступени цивилизации» и т. д. (Condor cet M. J. A. N. Esquisse d"un tableau historique des progres de l"esprit humain. P., 1795. P. 5, 11, 28, 38) 2; 1796 год, Ламарк: «Он (японский народ.- Л. Ф.) сохранил ту долю свободы, какая допустима в условиях цивилизации» (Voyages de С. P. Thunberg au Japon, traduits par L. Laig les et revus par J.-B. Lamarck. P., an IV (1796). T. 1. Introduction). Наконец, слово стало настолько общеупотребительным, что 12 мессидора VI года (30 июня 1798 года), накануне высадки в Египте, на борту «Востока» Бонапарт писал в прокламации: «Солдаты, вам предстоят завоевания, влияние которых на цивилизацию и торговлю во всем мире будет неизмеримым». Мы постарались подобрать примеры понемногу из разных категорий текстов того времени.
18* Таким образом, Литтре допускает грубую ошибку, когда в своем «Словаре», в статье «Цивилизация» (в общем весьма посредственной), утверждает, что «слово появилось в "Академическом словаре" только в издании 1835 года и стало широко употребляться лишь современными писателями - когда общественная мысль сосредоточилась на общественном развитии».
19* Dictionnaire universel francais et latin, nouvelle edition, corrigee, avec les additions. Nancy, 1740. Издание «Академического словаря» 1762 года обогатилось множеством слов, которых не было в издании 1740 года (как утверждает Гоэн, 5217 словами), что говорит о расширении концепции «Словаря». Тем более примечательно, что слова «цивилизация» в «Словаре» нет. Издание 1798 года фиксирует 1887 новых слов и, что особенно важно, обнаруживает новую тенденцию: оно уделяет внимание философскому смыслу всех новых слов; оно уже не ограничивается регистрацией употребления слова: оно высказывает суждения. Впрочем, определение 1798 года просто, но невыразительно: «Цивилизация - цивилизирующее действие или же состояние того, что цивилизовано». Все словари повторяют это определение, пока мы не прочтем в «Полном словаре французского языка от начала XVII века до наших дней»: «Неологизм; в широком смысле - продвижение человечества вперед в моральном, интеллектуальном и других аспектах» (Dictionnaire general de la langue francaise du commencement du XVII siecle a nosjours/Ed. G. Hatzfeld, J. Darmesteter, A. Thomas. P., . S. v. «Civilisation»).
20* Murray J. A. A New English Dictionary. Oxford, 1893. Vol. 2. S. v. «Civilization» (1772, Босуэл. Джонсон XXV).
21* Первое английское издание вышло в 1769 году.
22* «Влияние успехов цивилизации и управления» (Предисловие, с. XVI), раздел второй главы четвертой (с. 304) называется: «Изменения, происходящие в управлении народом под влиянием успехов его в цивилизации». В английском тексте раздел второй главы пятой (с. 347) озаглавлен: «Наблюдаемое обычно влияние богатства и цивилизации на обращение со слугами» (Millar J. Observations sur les commencements
de la societe. P., 1773. P. XVI, 304, 347).
23* Последовательные успехи цивилизации... первые успехи цивилизации (Grimm F. M. Oeuvres/Ed. M. Tourneux. P., 1879. Р. 164).
24* Robertson W. Histoire de l"Amerique. P., 1790. Т. 2. P. 164
25* «Народы... по всей вероятности, первыми достигшие цивилизации, - это те, которым природа дала родиной берега Средиземного моря» (Smith А. Kecherches sur la richesse des Nations. P., 1790. T. 1, ch. 3. P. 40). Перевод был сделан с четвертого издания.

Однако, как бы там ни было, употребление этого слова в английском языке, а равно и во французском порождает новую проблему. По обе стороны Ла-Манша глагол «civiliser» («to , и до Фюретьера, который писал в 1690 году: «Police» - закон, правила поведения, которые следует соблюдать ради существования и поддержания государства и человеческих обществ вообще; противопоставляется варварству». И он приводит такой пример употребления слова: «Дикари Америки - когда она была только открыта - не имели ни законов, ни police». To же самое писал фенелон о циклопах: «Им неведом закон, они не соблюдают никаких правил police». Через тридцать лет после Фюретьера Деламар, сочиняя свой объемистый и весьма ценный «Трактат о police», в первом посвящении книги первой дает определение основной идеи «police»; он вспоминает то, очень общее, значение, которое имело это слово на протяжении долгого времени. «Его употребляют иногда, - объясняет он, - в смысле общего управления любым государством, и в этом значении „police" можно разделить на Монархию, Аристократию и Демократию...» В других случаях слово это означает управление каждым государством в отдельности, и тогда «police» подразделяется на «police ecclesiastique» [церковная власть], «police civile» [гражданская власть] и «police militaire» [военная власть] 40* . Эти значения уже тогда были устаревшими и вышедшими из употребления. Деламар, который был в этих вопросах знатоком, настаивал на том, что слово «police» должно использоваться в узком значении. Процитировав Лё Бре и его трактат о верховной власти короля, он пишет: «Обычно - и в значении более ограниченном - слово „police" мы понимаем как общественный порядок в любом городе, и обычай до такой степени связал его с этим значением, что всякий раз, когда оно произносится само по себе и без продолжения, его понимают только в этом смысле» 41* . Деламар был прав. И однако же, несколькими годами позже у писателей, интересовавшихся общими идеями больше, нежели термпнологической точностью, проявляется тенденция придавать слову «police» смысл менее узкий, менее специально-юридический, связанный с законностью и правлением. И этот факт имеет для нас первостепенное значение.

В 1731 году Дюкло в своих «Размышлениях о нравах нашего времени», говоря о народах «polices», замечал, что они «стоят выше, чем народы „polis", ибо народы „polis"" не всегда самые добродетельные» 42* . Он добавляет, что если у диких народов «сила дает знатность и почет» среди людей, то у народов «роlices» дело обстоит иначе. У них «сила подчинена законам, которые предупреждают и укрощают ее буйство», и «самый истинный и заслуженный почет воздается духовным качеством» 43* . Замечание для того времени любопытное: получается, что тогда же, когда люди, занятые управлением, а также пуристы и лингвисты-профессионалы стремились изгнать «двусмысленность», затруднявшую употребление слова «police», Дюкло, напротив, к традиционному значению этого слова, преимущественно политическому и связанному с законностью, добавлял новое значение - моральное и интеллектуальное. Он был не одинок. Раскройте «Философию истории» (1736), которая стала впоследствии «Вводным рассуждением» к «Опыту о нравах». Когда Вольтер пишет: «Перуанцы, будучи polices, обожествляли Солнце», или же: «Наиболее polices народы Азии по эту сторону Евфрата обожествляли звезды», пли еще: «Вопрос более философский, в котором все великие policees нации - от Инда до Греции, были одного мнения, - это вопрос о происхождении добра и зла» 44* , когда четырнадцать лет спустя Руссо в своем дижонском «Рассуждении» писал: «Науки, литература и искусства... заставляют их любить свое рабство и делают из них то, что называется народы polices»; когда в 1756 году Тюрго в статье «Этимология» отмечал, что «язык народа police - более богатый... только он может дать названия всем понятиям, которые отсутствовали у народа дикого», или превозносил «преимущества, которые свет разума дает народу police» 45* , то очевидно, что все эти люди, активно участвовавшие в жизни, причастные к философской деятельности своего времени, были заняты поисками - скажем так, в таких выражениях, против которых они не стали бы возражать, - поисками слова, которое означает торжество и расцвет разума не только в сфере законности, политики и управления, но и в области моральной, религиозной и интеллектуальной.

Язык не дал им такое слово в готовом виде. Слово «civilite», как мы видели, уже не годилось. Тюрго в 1750 году еще оставался приверженцем слова «politesse» - той «politesse», о которой Вольтер в 1736 году объявил, что она не есть «нечто насильственное в отличие от того, что называют „civilite"». И вслед за мадам де Севинье, которая незадолго перед этим сетовала: «Я как деревянная чурка - вдали от всякой politesse; я уж не знаю, существует ли в этом мире музыка» 46* , - вслед за нею Тюрго употребляет это же слово, когда в высокопарных выражениях обращается к королю в своей «Философской картине» 1750 года: «О, Людовик! Какое величие тебя окружает! Твой счастливый народ стал центром „politesse"!» Парадная фраза, в которой уместна некоторая архаичность 47* . В самом деле, для точного выражения того, что означает для нас сегодня прилагательное «civilise» (цивилизованный), не было вполне подходящего слова. И в те времена, когда вся работа мысли была направлена к тому. чтобы приписать превосходство народам, не просто соблюдавшим «police», но богатым философской, научной, художественной, литературной культурой, пользоваться для обозначения этого нового понятия словом, которое так долго служило для обозначения старого понятия, - это могло быть только временным и неудовлетворительным выходом. Тем более, как мы видели, слово «police», от которого так или иначе зависело слово «police», приобретало все более ограниченное и «приземленное» значение. Значение, определяемое персонажем с внушающей страх и все более растущей властью: lieutenant de police 3.

И тогда вспомнили о слове, которым уже в 1637 году воспользовался Декарт, придав ему совершенно современный смысл, - о слове, которое Фюретьер переводил как «делать кого-либо civil poli», сопроводив, однако, таким примером: «Проповедь Евангелия цивилизовала (a civilise) самые дикие из варварских народов» - или еще: «Крестьяне не столь цивилизованы, как буржуа, а буржуа - не в такой мере, как придворные»; примеры эти, как видим, допускают весьма широкое толкование.

Кто же ухватился за новый термин? Разумеется, не все. Тюрго, например, в своей «Философской картине», во французском тексте своих речей в Сорбоне, в статье «Этимология» не употребляет ни «civiliser», ни «civilise». To же самое - Гельвеции в книге «Об уме»: оба верны термину «police», как и многие другие в те времена. А вот Вольтер очень рано начал пользоваться обоими словами - «civilise» и «police». В «Философии истории» слово «police» встречается часто. Однако в главе IX («О теократии») под вольтеровское перо прокралось слово «civilise». Впрочем, с ремаркой, которая выдает сомнения автора. «Среди народов, - пишет он, - которые столь неудачно называют цивилизованными (civilises)» 48* . Это «неудачное» слово Вольтер употребляет еще раз и два в «Философии истории». «Мы видим,- замечает он, например,- что мораль одинакова у всех цивилизованных народов». А в главе XX читаем: «Египтяне могли объединиться, стать civilises, polices, искусными и предприимчивыми, могущественными лишь много позже тех народов, которые я перечислил выше» 49* . Очень интересная последовательность: образование общества; смягчение и употребление нравов; установление естественных законов; экономическое развитие и, наконец, могущество. Вольтер взвешивал свои слова и не отдавал их в печать, не подумав. Однако он еще воспользовался двумя словами там, где двадцатью пятью годами позднее Вольней 50* в любопытном отрывке из своих «Объяснений относительно Соединенных Штатов», пытаясь развить одну из мыслей «Философии истории» Вольтера, употребит только одно из них, а именно «civilise», в эпоху, когда это слово обогатит свое содержание всем содержанием слова «police». Вольтеровский «дуализм» позволяет нам хорошо разглядеть те возможности, которые представлял язык людям того времени. У них было искушение включить в содержание слова «police» весь смысл, заключающийся в словах «civilite» и «politesse»; как бы там ни было, слово «police» сопротивлялось, а с тыла сильно досаждало новаторам слово «police» - полиция. Что касается слова «civilise», то был соблазн расширить его значение, но слово «police» сопротивлялось, оно было еще живучим. Чтобы сломить его сопротивление, чтобы выразить новое понятие, которое в то время формировалось в умах, чтобы придать слову «civilise» новую силу и вложить в него новое содержание, чтобы сделать из него нечто иное, чем заменитель слов «civil», «poli» и даже частично «police», для всего этого нужно было создать новое слово. Помимо причастия, помимо глагола, потребуется слов «civilisation» - цивилизация: термин несколько ученый, однако он никого не удивил; под сводами Дворца правосудия уже давно можно было слышать его звучные слоги; и, что очень важно, у него не было компрометирующего прошлого. Он был достаточно далек от «civil» и «civilite», чтобы эта обветшавшая родня могла ему помешать. Это было новое слово, и оно выражало новое понятие.

26* Во всяком случае, в смысле, относящемся к культуре, ибо в английском языке, так же как и во французском, «цивилизация» в значении судейском (которое приводит «Словарь Треву») существует с давних пор. Меррей приводит примеры, относящиеся к самому началу XVIII века (Харрис; «Энциклопедия» Чемберса и т. д.).
27* Опыты. Кн. 1. Гл. 25: О педантизме.
28* «Итак, я полагал, что те народы, которые, будучи поначалу полудикими и становясь постепенно цивилизованными, вырабатывали свои законы лишь постольку, поскольку к этому их вынуждали неудобства, проистекавшие от преступлений и раздоров, - такие народы не могли быть столь культурными и законопослушными (bien polices), как те, которые с самого начала, лишь только произошло объединение людей, соблюдали установления какого-нибудь мудрого законодателя». Несколько дальше - другой отрывок, в котором варварство и дикость охарастеризованы как лишенные разума: «Признав, что все те, кто мыслят совсем не по-нашему, не являются по этой причине ни варварами, ни дикарями, но многие, как и мы или в еще большей мере, наделены разумом...» На эти места указал мне г-н Анри Берр (Descartes R. Discours de la Methode // Oeuvres / Ed. Ch. Adam. P., 1905. T. 6, pt 2. P. 12).
29* Тем более что именно в XVIII веке число глаголов на «-iser» увеличивается; г-н Фрей приводит внушительный список таких глаголов (см.: Frey M. Les transformations du vocabulaire francais a l"epoque de la Revolution, 1793-1800. P., 1825. P. 21): centraliser, fanatiser, federaliser, municipalise, naturaliser, utiliser etc. Однако еще раньше г-н Гоэн составил для эпохи, предшествовавшей Революции, другой список аналогичных глаголов, взятых у энциклопедистов; среди прочих там можно найти «barbariser».
30* Voltaire. Essai sur les moeurs//Oeuvres completes / Ed. P. Beuchot. P., 1829. T. 15. P. 253, 256.
31* Rousseau J. J. Contrat social. P., 1762. Liv. 2, ch. 8.
32* Слово «цивилизация» не встречается, как я в этом убедился, и в дижонском «Рассуждении» 1750 года («Способствовало ли возрождение наук и искусств улучшению нравов»). Руссо употребляет только «police» и «police», так же как и Тюрго в «Философской картине последовательных успехов человеческого разума» (1750) или Дюкло в «Рассуждениях о нравах нашего века» (1751) и множество их современников.
33* Dictionnairo de l"ancienne langue francaise. P., 1881. На «Этики» Никола Орезма ссылаются также в статье «Civilite» Хацфельд, Дармстетер и Тома в своем «Полном словаре».
* Наряду с другими значениями (типа городской) латинское слово «urbanus» могло иметь и такие, как благовоспитанный, образованный; одно из значений латинского слова «civilis» - учтивый.
34* Слово «civiliser» [цивилизовать] определяется тем же Фюретьером так: делать благовоспитанным и вежливым, общительным и любезным (пример: «Проповедь Евангелия цивилизовала самые дикие из варварских племен» - или: «Крестьяне не столь цивилизованы, как буржуа, а буржуа - не в такой мере, как придворные»).
35* «Слова „courtois" и „affable",- пишет Калльер,- теперь почти не в ходу у людей светских; их место заняли „civil" и „honnete" [здесь: учтивый)» этот «Словарь» добавляет значение «городское право».
36* Girard G. Les synonymes francois. 2 0 ed. P., 1780 (это издание, пересмотренное Бозе). Первое издание сочинения Жирара вышло в 1718 году (La justesse de la langue franchise ou les synonymes), второе - в 1736 (Les Synonymes francais), третье, пересмотренное Бозе - в 1769; переиздано в 1780 году.
37* Girard G. 9p. cit. Т. 2. Р. 159.
38* Voltaire. Essai sur les moeurs. Liv. 19. ch 16. Речь идет о китайцах, которые, «желая, чтобы их народ жил спокойно», сделали так, что «правила учтивости получили самое большое распространение и влияние».
39* «Местности, где труд людей не может дать ничего, кроме необходимого, должны быть населены народами варварскими: какая бы то ни было politic здесь невозможна»; «Из этого двоевластия воспоследовал постоянный конфликт в вопросах юрисдикции, который сделал невозможной какую-либо хорошую politic в христианских государствах» (Rousseau J. J. Op. cit. Liv. 3. ch. 8; Liv. 4. ch. 8). Годфруа приводит слова «policie», «pollicie», «politie» в качестве средневековых форм и регистрирует эфемерное существительное «policien» - гражданин, которым воспользовался Амио.
40* Delamare N. Traite de la police. P., 1713. Liv. 1. P. 2. Шестьдесят лет спустя брат Жан де Шастеллю отмечал, что «вплоть до наших дней слово "police" может означать „правление людьми"» (Chastellux J. de. Op. cit."Т. 1, ch. 5. P. 59).
41* Определение, данное Лё Бре, тоже профессиональное, еще не ограничивалось рамками города. «Я называю „police", - писал он, - законы и указы, которые всегда издавалась в хорошо управляемых государствах, чтобы упорядочить вопросы продовольствия, пресечь злоупотребления и монополии в торговле и ремеслах, воспрепятствовать порче нравов, обуздать роскошества и изгнать из городов запрещенные игры».
42* Дюкло уточняет: «У варваров законы должны формировать нравы. У народов polices нравы и обычаи совершенствуют закон и порою его заменяют» (Dudos Ch. Oeuvres completes. P., 1806. Т. 1. P. 70).
43* Ibid. Ch. 12. P. 216.
44* Voltaire. Oeuvres completes. T. 15. P. 16, 21, 26.
45* Т argot A.R.J. Ethymologie // Oeuvres. Т. 1. P. 222.
46* Письмо от 15 июня 1680 года. Любопытно отметить, что в те времена говорилось: «быть вдали от politesse, вернуться в politesse», как мы говорим: «вернуться в цивилизацию».
47* Тurgot А. В. ]. Tableau au philosophique// Oeuvres. T. 1. Р. 222.
48* Voltaire. La philosophie do 1"histoire // Oeuvres completes. T. 15. P. 41.
49* Ibid. P. 83, 91.
50* Под словом «цивилизация» следует понимать объединение этих людей в пределах города, то есть огражденной стенами совокупности жилищ, располагающих общими средствами защиты против грабежа со стороны и внутренних беспорядков; это объединение заключает в себе идею добровольного соглашения его членов, охраны их естественного права на безопасность, естественных прав личности и собственности; таким образом, цивилизация есть не что иное, как общественный порядок, охраняющий и защищающий личность и собственность и т. д.» (Volпеу С. F. Eclaircissements sur les Elats-Unis//Oeuvres completes. P., 1868. P. 718). Весь этот весьма существенный отрывок - критика Руссо.

Введение

Актуальность исследования . В последнее время в условиях «антропоцентрического поворота» в гуманитарных и социальных науках произошла переориентация научного интереса с изучения общественных структур и процессов на анализ их личностного, человеческого наполнения. Происходит явный рост интереса к антропологической интерпретации культуры в ее индивидуально-личностном аспекте, к реальному содержанию обыденной жизни и сознания людей, символическим системам, обычаям и ценностям, психологическим установкам, стереотипам восприятия и моделям поведения. Такая смена ориентаций столкнулась с известными методологическими трудностями: теории, анализирующие структуры и процессы социальной жизни, мало пригодны для изучения проблем человеческой индивидуальности. Помимо психологии, по определению изучающей личностные свойства человека, был найден и уже освоен другой путь исследования этого феномена в его исторической динамике - историческая антропология, стремящаяся к реконструкции «картины мира» людей различных эпох, их образов жизни, норм социального поведения.

Этот поворот сопровождается и терминологическим поиском. Например, понятиям «этническое или национальное сознание», порой, не хватает исторической конкретности, и поиск идет дальше, к максимально глубинному смыслу этнического или национального. Так, в научный обиход вводится термин - «ментальность» или «менталитет», обозначающий глубинные структуры национального характера, фундаментальные характеристики народного духа, проявления массовой психологии. Это «оазисная» картина мира, находящаяся где-то на границе сознательного и бессознательного, мотивирующая доведенные до автоматизма психологические и поведенческие реакции на должное и недолжное, добро и зло, представляет собой некое «коллективное бессознательное», играющее значимую роль в мироощущении и поведении людей.

Изучение ментальности - не только особая сфера культурологических исследований, но и сравнительно широкое межотраслевое поле научных интересов. Ментальность сегодня является категорией культурологии, истории, социологии, этнологии, психологии, лингвистики и в каждой научной специальности получила свое специфическое истолкование.

Цель исследования: осмысление феномена менталитета с точки зрения Люсьена Февра.

Задачи:

Сформулировать определение понятия "менталитет" с позиции системно-целостного подхода к феномену;

- выявить истоки происхождения и формы проявления ментальности в процессе развития человеческой культуры;

- рассмотреть теоретическую проблему взаимодействия менталитета и национального характера на материале Люсьена Февра «Бои за историю».

Историография. В прошедшем столетии коррелирующие между собой исследования в философии, антропологии, лингвистике, психологии, культурологии, философии истории привели к введению в научный обиход проблематики ментальности и ментальных структур, в чем убеждает анализ трудов Л. Леви-Брюля, которого первым ввел в научный

терминологический аппарат категорию менталитета. Нужно обратить внимание на то, что, начиная с Л. Леви-Брюля, категория менталитета стала употребляться не столько для характеристики особенностей типа мышления какого-либо социального объединения или этнической общности, сколько для отражения ее специфики в рамках конкретной исторической эпохи, на основе огромного эмпирического материала – отчетов этнологов, записей путешественников, миссионеров и т.п. – стремился выявить различия между чисто познавательными индивидуальными представлениями и коллективными представлениями «примитивных народов».

Л. Февр, выдающийся французский ученый, совершивший со своими единомышленниками и соратниками методологическую революцию в истории, человека, который ярче всех описал драматизм ситуации, сложившейся в научном знании первой половины XX в.

«От одного толчка рушилось целое представление о мире, выработанное в течение веков поколениями ученых, – представление о мире абстрактном, обобщенном, заключающем в себе свое объяснение. Старые теории необходимо было заменить новыми. Следовало пересмотреть все научные понятия. "Бои за историю" Люсьен Февр вел с эрудитской историографией, укрывавшейся от действительности за каталогами с выписками из древних текстов, в которых она была неспособна ощутить живых людей.

Сборник демонстрирует "битвы Февра за историю", за новую историческую науку в его понимании - "науку о человеке".

Совместная работа с Л. Февром не помешала М. Блоку , выразить свое согласие со своим коллегой по многим проблемам исторической науки, создать собственное видение исторического процесса и соответствующее ему понимание ментальности. Идеи М. Блока не столько противоречили взглядам Л. Февра, сколько дополняли их, раскрывали новые возможности исторического познания.

1.Теория ментальности по Люсьену Февру

Ментальность, способ видения мира, отнюдь не идентична идеологии, имеющей дело с продуманными системами мысли; она во многом - может быть в главном - остается не рефлексируемой и логически не выявленной. Ментальность - не философская, научная или эстетическая система, а тот уровень общественного сознания, на котором мысль не отчленена от эмоции, от латентные привычки, от приемов сознания, - люди ими пользуются сами того не замечая, не вдумываясь в их существо и предпосылки, в их логическую обоснованность.

История ментальности выступала антитезой традиционной истории.

Л. Февр считал историю «аристократкой по рождению» за то, что она изучала жизнь лишь великих людей и мало что знала о «неясных движениях безымянных человеческих масс, обреченных, образно выражаясь, на черную работу истории». Благодаря изучению ментальности, историческая наука

получила возможность обратиться к исследованиям массового сознания

(представлениям о жизни, смерти, окружающем мире, о чудесном и сакральном) и чувств людей прошлого (страх, предрассудки, фобии, смех), чем существенно расширила свою предметную область.

Л. Февр полагал, что выявление уникальности в отдельном историческом событии или в выдающейся личности невозможно «без обращения к общим понятиям и без чего-то большего, чем поверхностное упоминание контекста». Поиск этого «большего» привел Л. Февра к психологии, на которую обратил внимание еще его учитель Анри Берр, считавший историю в целом историей рождения и развития психики.

Важнейшим недостатком при анализе деяний великих исторических личностей в традиционной историографии Л. Февр считал приписывание мыслей и чувств современного человека людям прошлого. Чтобы избежать этого недостатка Л. Февр вводит понятие «духовное оснащение». Иными словами, «нужно выявить архетипы сознания, которые присущи людям данной эпохи и в которых они не отдавали себе ясного отчета, применяя их «автоматически», не задумываясь об их природе и содержании». При этом необходимо учитывать, что для каждой цивилизации присущ свой собственный психологический аппарат, который «отвечает потребностям ранней эпохи и не предназначен ни для человеческого рода вообще, ни даже для эволюции отдельной цивилизации».

Ментальность для Л. Февра выступает в двух проявлениях. Во-первых, как инструмент для более всестороннего и полного изучения истории. Изучает ментальность как историк культуры и цивилизации с целью выявления коллективного в индивидуальном. Во-вторых, ментальность предстает как объективная реальность, которая играет существенную роль в жизни общества и индивида.

Таким образом, через воспроизводство одинаковых эмоциональных состояний членов общества в определенной ситуации происходит формирование системы отношений людей к отдельным явлениям жизни, которая через ритуалы и традиции передается последующим поколениям. Эта складывающаяся система отношений и оказывает влияние на среду, формируя ее под себя.

2.Критика традиционных подходов в историографии

Уже к концу 20-х годов стало очевидным, что ни традиционный либерализм, ни откровенно апологетические концепции буржуазного реформизма не отвечают новым интеллектуальным и идеологическим запросам. Назрела потребность в более широких научных обобщениях, в более углубленных раздумьях о судьбах цивилизации вообще и французского общества в частности. Повышение роли народных масс во французском обществе способствовало полевению значительной части интеллигенции. В этих условиях наиболее прогрессивно мыслящие ученые начали осознавать, что одним из важнейших условий развития исторической науки и усиления ее влияния на судьбы Франции является отказ от традиционной буржуазной схемы мышления, и в том числе от антикоммунистического варианта этой схемы. В то же время связи с господствующим классом, равно как и весь груз буржуазной культуры, удерживали большинство французской интеллигенции от обращения к революционной теории марксизма.

Эти настроения М. Блок и Л. Февр смогли не только почувствовать, но и выразить полнее и лучше других. Из сказанного, однако, не следует делать вывод, что эта объективная основа сразу же воплотилась в субъективное стремление основателей "Анналов" разработать альтернативу марксизму. Действительность оказалась значительно сложнее. Она не вписывалась в строго определенные рамки социального заказа. Блок и Февр не занимали четкой позиции в социальных и политических битвах современности. Не продемонстрировали они и стремления охарактеризовать наиболее важные события в социальной жизни XX в., дать им оценку. Это не означает, разумеется, что они вообще не выразили своего отношения к окружающей их действительности.

Л. Февр был глубоко убежден, что наука не делается в " башне из слоновой кости" учеными, живущими вне времени и пространства жизнью чистой интеллектуальности. Неоднократно возвращаясь к мысли о тесной связи исторической науки с жизнью, Февр конкретизировал ее в том плане, что историю какой бы то ни было науки невозможно воссоздать без учета ее отношений с экономикой, политикой, социальными условиями конкретной исторической эпохи. Научные концепции, говорил он, возникают не в сфере "чистых идей", а в самой действительности, их вырабатывают не оторванные от жизни маньяки, а конкретные люди, которые независимо от того, осознают они это или нет, извлекают именно из окружающей их среды все объекты для своих размышлений.

3. Психология в историческом исследовании Люсьена Ферна

В психологии современного человека Л. Февр обратил внимание на амбивалентность чувств, которую невозможно объяснить логически. Ученый видит ее причину в тех постоянных резких сменах эмоций, которые переживал человек прошлого. Произошло закрепление этого процесса в психических реакциях, которые и управляют эмоциями современного человека. «Всмотримся же в самих себя. Сколько находок может обнаружить археология человеческих мыслей в той последовательной смене слов, что составляют первооснову нашего сознания! Это наследие, завещанное нам предками. И мы должны принять его безоговорочно. Ибо мертвые все еще сохраняют власть над нами, живыми».

Вертикаль психологической взаимосвязи представителей разных эпох, выявленная Л. Февром, имеет два элемента в своем содержании. Во-первых, она означает наличие в сознании современного человека тех архетипов сознания всего множества предшествующих поколений, которые каждый человек, сам того не зная, наследует в момент своего рождения. Во-вторых, нижняя и верхняя точки этой вертикали имеют разное наполнение. Иначе говоря, ментальность индивида и общества в целом претерпевает определенные изменения со временем, несмотря на незначительность этих изменений, историк может их проследить. Верхняя точка определяется за счет того времени и тех событий, свидетелем которых стал индивид. «Человек порой больше похож на свое время, чем на своего отца», - гласит восточная мудрость. Нижняя точка представляет собой то восприятие мира, которое человек наследует от предков.

Февр воспринял те подходы в изучении человеческой психики, которые разрабатывали психологи и этнологи и смело использовал их в истории. Коллективное бессознательное получило “право гражданства” в историческом исследовании.

Таким образом, по мнению Люсьена Февра, наличию такой вертикальной связи, оказывается возможным лучше понять не только психические реакции человека прошлого, но и психологию нашего современника.

Заключение

Проанализировав работу Люсьена Февра «Бои за историю», мы пришли к следующим выводам, что ментальность, в его понимании- это задача человеку, она неосознанная и изучать ее необходимо, используя в качестве источников все результаты человеческой деятельности: не только писаные тексты, но и орудия труда, ритуалы, верования и т.п. Даже явления экономической жизни, а в первую очередь психологические феномены, факты верований и убеждений.

Свою главную задачу Л. Февр усматривал в обосновании новых принципов исторического познания. Пафос его творчества - возвращение историческому знанию утраченного им гуманистического содержания, насыщение истории проблематикой, связанной с жизнью современного общества и диктуемой коренными, глубинными его запросами.

Он вёл битву за научную историю против традиционной, повествовательной и эрудитской историографии, решительно отвергнув историю-рассказ, разработав концепцию истории-проблемы и преодолев, таким образом, упрощённый событийный подход к освещению исторического прошлого. Он противопоставил повествованию о событиях исследование глубинных пластов исторической действительности. Он стремился обнаружить в текстах источников ненамеренные, непроизвольные высказывания, а также то, о чём авторы исторических текстов сообщали помимо собственной воли, тот «остаток», который не подвергся внутренней цензуре создателей текстов.

Из книг Л. Февра (1878-1956 гг.) на русский язык были переведены «Бои за историю» (М. 1991) – собрание его методологических статей разных лет. У истоков научного течения стоял великий историк ХХ в., Люсьен Февр. В 1929 г. он основал исторический журнал, носящий ныне название «Анналы. Экономики, общества, цивилизации» («Annales. Economies. Societes. Civilisations»). То было событие, оказавшее огромное воздействие на дальнейшее развитие исторической науки во Франции, а затем и в других странах, и поэтому «Новую историческую науку» часто называют еще «школой Анналов», хотя сами «анналисты» предпочитают говорить не о «школе», что предполагает приверженность определенным научным канонам и единой методологии, но о «духе Анналов».
На смену повествовательному историописанию, которое рабски следовало историческим текстам и сосредоточивалось на восстановлении хода политических событий, Февр выдвинул принцип «история - проблема». Историк формулирует проблему и в свете ее отбирает те памятники, анализ которых может служить источником знания по этой проблеме. Проблемы истории диктует исследователю современность; но она диктует их ему не в каком-то конъюнктурном, сиюминутном плане, но в том смысле, что историк задает прошлому те вопросы, которые существенны для современности и задавание которых дает возможность завязать с людьми другой эпохи продуктивный диалог.
Л. Февр подчеркивал значение творческой активности исследователя. В определенном смысле он «создает» свои источники. Что это означает? Памятник прошлого, текст или материальные остатки сами по себе немы и неинформативны. Они становятся историческими источниками лишь постольку, поскольку включены историком в сферу его анализа, поскольку им заданы соответствующие вопросы и поскольку историк сумел разработать принципы их анализа. Выдвигая новые проблемы исторического исследования, Л. Февр обратился к таким категориям памятников, которые до них оставались мало изученными или вовсе не изученными. Он заново подошел к изучению памятников, которые уже находились в научном обороте. В лабораториях основателей «Анналов» и их последователей источниковедческая база истории претерпела существенное обновление и расширение.
Обосновав новые принципы исторического исследования, создатели «Анналов» выдвинули на первый план творческую активность историка. Произведенный ими пересмотр методов исторической науки по праву был впоследствии расценен как «коперниканский переворот», как «революция в историческом знании».
Л. Февр подчеркивал: современность не должна «подмять под себя» историю; вопрошающий людей прошлого историк ни в коем случае не навязывает им ответов - он внимательно прислушивается к их голосу и пытается реконструировать их социальный и духовный мир. Изучение истории есть не что иное, как диалог современности с прошлым, диалог, в котором историк обращается к создателю изучаемого им памятника, будь то хроника, поэма, юридический документ, орудие труда или конфигурация пахотного поля. Для того чтобы понять смысл содержащегося в историческом источнике высказывания, то есть правильно расшифровать послание его автора, нужно исходить не из идеи, будто люди всегда, на всем протяжении истории, мыслили и чувствовали одинаково, так же как чувствуем и мыслим мы сами, наоборот, несравненно более продуктивной является гипотеза о том, что в историческом источнике запечатлено иное сознание, что перед нами - «Другой».
Произнеся это слово, мы тем самым подошли к самому существу творчества Л. Февра. Пафос многообразных научных интересов Л. Февра состоит в исследовании проблемы: каков был человек в далекую эпоху истории, в чем тайна его своеобразия, несходства с нами того, кто был нашим предшественником.